Международное право с трудом приживается на азиатской почве. Представители TWAIL считают, что это связано с его колониальным характером и призывают предоставить азиатским странам больше прав на участие. Проблема, однако, выглядит более глубокой: отчуждение Азии от международного права не связано исключительно с дискриминацией (и не может быть преодолено ее отменой), но определяется различиями политического опыта Европы и Азии. Социальной средой западного международного права является устойчивое сообщество секулярных государств-наций, отправляющих суверенную и эффективную власть в пределах определенных территорий. В Азии никогда не существовало такого сообщества, а ее политический ландшафт сформировался под влиянием иных факторов. Наиболее важными факторами являются транзитное положение азиатских регионов, особый способ ведения хозяйства, исламские и буддистские правовые концепции, политический инжиниринг и пульсация империй. Применение западных концепций к азиатским реалиям в этой связи часто предполагает выбор между адаптацией первых ко вторым и игнорированием вторых. Адаптация подрывает универсальный характер общего права и вызывает сбой в работе азиатских институтов. Игнорирование, в свою очередь, чревато неэффективностью и конфликтами. На практике суды и доктрина чаще используют стратегию игнорирования – например, в ситуациях определения способа самоопределения, установления территориальных титулов, делимитации, определения режимов морских пространств и пр.  Доктрина и суды должны отказаться от нее и применять нормы международного права более гибко. В одних случаях для этого потребуется констатировать или создать lexspecialis, в других случаях достаточно изложить оригинальные азиатские концепции на языке современного международного права. Отказ от стратегии игнорирования поможет разрешить некоторые конфликты, а в общем плане станет важным фактором эффективности и универсальности международного права. 

Скачать PDF Скачать JATS

– Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными… или, еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой. Стругацкие А. и Б. «Трудно быть богом»
ВВЕДЕНИЕ
Ситуация, связанная с действием международного права в Азии, довольно своеобразна. Азия имеет древнюю историю, в ходе которой были разработаны и опробованы разные модели международных отношений; вполне возможно, что здесь возник сам феномен международного права (хотя до недавнего времени считалось, что это случилось в Древней Греции).¹ С другой стороны, азиатские страны невосприимчивы к международному праву. Они не проявляют большого желания ни разрабатывать, ни применять его, но скорее мирятся с его существованием, избегая его в тех случаях, когда это им не выгодно. Это удивительно еще и потому, что сама международная обстановка в Азии характеризуется нормативностью: конфликты, имеющие место в ее разных регионах, обладают сходством и требуют системного подхода, а не урегулирования ad hoc. Данная невосприимчивость часто рассматривается как один из результатов колониализма, как проявление обиды и недоверия по отношению к Западу. Решением проблемы, соответственно, становится отказ Запада от политики дискриминации и реабилитация Азии в ее правах. Это объяснение разделяется не только европейскими, но и многими азиатскими учеными. Оно, однако, выглядит поверхностным и неполным. Именно древность и своеобразие азиатской традиции являются главной причиной, по которой международное право, сложившееся на основе европейского опыта, с трудом приживается на азиатской почве, во всяком случае в его неадаптированном виде. Данный тезис не является умозрительным, но подтверждается анализом конкретных ситуаций, в том числе рассмотренных международными судами. Несмотря на свою простоту данный тезис не нашел отклика в правовой доктрине – одним из немногих исключений является статья Р. Брукс, посвященная failed states [Brooks, 2005]. Этому есть несколько объяснений. Во-первых, правовая доктрина продолжает существовать в своего рода вакууме, изолирующим ее от истории, экономики и антропологии: результатом призывов критической школы к анализу контекста стали новые призывы такого же рода (но не сам анализ). Во-вторых, вопрос об отношении Азии к международному праву был монополизирован движением TWAIL (Third World approaches to international law), которое рассматривает его лишь в одном ракурсе, связанном с проблемой колониализма. В-третьих, любая попытка утвердить азиатский подход подрывает не только конкретные институты, но и сам принцип универсальности международного права: в отличие от африканского или латиноамериканского подходов азиатский подход является не развитием европейского подхода, но альтернативой ему. Все это поднимает вопрос о методе: анализ действия международного права в Азии (и вообще в любом неевропейском регионе) требует привлечения данных иных социальных наук, построения более широкой временной перспективы, выходящей за пределы колониальной эпохи, перестройки терминологического аппарата, личной вовлеченности исследователя (personal engagement) и во многих случаях его присутствия на месте (проведения полевых исследований). Настоящая статья представляет собой попытку обосновать данный тезис. В первом параграфе раскрывается проблема дефицита международного права в Азии и приводятся ее объяснения в рамках TWAIL. Во втором параграфе выделяются основные особенности азиатской государственности и азиатской международной системы: транзитное положение, особый способ хозяйствования, влияние ислама и буддизма, политический инжиниринг и пульсация империй. В третьем параграфе рассмотрены типовые ситуации, в которых встает вопрос о выборе между адаптацией международного права к указанным особенностям и их игнорированием; показано, что в большинстве случаев доктрина и международные суды отдают предпочтение игнорированию. В четвертом параграфе описаны возможные варианты решения проблемы и оценены перспективы взаимодействия международного права и азиатской традиции.

1. ДЕФИЦИТ МЕЖДУНАРОДНОГО ПРАВА В АЗИИ И ЕГО ОБЪЯЯСНЕНИЕ В РАМКАХ TWAIL З. Бзежинский определяет регион, охватывающий районы Ближнего Востока, Кавказ и Центральную Азию, как «Евразийские Балканы»; здесь также имеют место острые этнические конфликты и соперничество великих держав за гегемонию. Характерной чертой этого региона является «сочетание вакуума силы и всасывания силы» [Бжезинский, 1998, c. 149–150]. Данный тезис означает не только отсутствие влиятельных политических игроков (субъективной силы), но и дефицит международного права (объективной силы). Этот дефицит имеет несколько аспектов. Первый аспект – пассивность по отношению к общему праву: страны Азии определяются как “rule-takers”, а не “rule-makers”. Доля их участия к Пактах о правах человека 1966 г. и Протоколах к Женевским конвенциям 1949 г. – меньше, чем государств из иных регионов. Их группа в ООН в основном согласовывает назначения и редко выдвигает правотворческие инициативы. Они недостаточно представлены в ООН и МВФ. Второй аспект – недоверие к судебным процедурам. Государства Азии имеют самый низкий показатель признания юрисдикции Международного Суда ООН (МС ООН) (15 %) и членства в Международном уголовном суде. Только двадцать из них когда-либо выступали в МС ООН в качестве стороны. Многие территориальные споры в регионе не урегулированы. Третий аспект – неразвитость интеграции. Азиатские организации представляют собой форумы для переговоров: они не обладают наднациональной компетенцией и используют принцип «изменяемой геометрии», предполагающий наличие параллельных проектов и право члена воздерживаться от участия в любом из них². Результатом является отсутствие региональных кодификаций (например, в сфере прав человека) и неэффективность региональных судов. Четвертый аспект – неразвитость доктрины. Азиатские ученые в основном опираются на разработки своих западных коллег; исключением является движение TWAIL. Азиатское общество международного права было создано только в 2007 г. – позднее, чем другие региональные общества [The Battle, 2019, p. 27–30]. В последние годы международные исследования интенсивно развиваются в Китае, они, однако, ограничены новыми вопросами (кибер-право и т. п.) и вкладом самого Китая [Chesterman, 2017, p. 957–962]. Есть несколько объяснений этого феномена. Первое объяснение – авторитарность политических режимов, не склонных связывать себя обязательствами и уступать компетенцию внешним институтам. Такая корреляция не выглядит абсолютной: страны Африки испытывают не меньшие проблемы с демократией, но доверяют международному праву больше. Второе объяснение – негативный опыт, в результате которого в азиатских обществах сложилось убеждение, что применение международного права является инструменталистским и избирательным. Его элементами являются неравноправные договоры, колониализм, система мандатов, Токийский процесс и деятельность МВФ. Для Азии с ее богатой историей данный опыт оказался более травматичным, чем для Африки и Америки³. Третье объяснение – разнообразие Азии, препятствующее выработке общей позиции и регулярным контактам. Речь идет как о культурных отличиях, так и о неравномерном распределении экономической и военной мощи. Наконец, четвертый фактор – отсутствие стимула для интеграции, роль которого в Европе играет деятельность Европейского Союза; в Латинской Америке – осознание регионального единства; в Африке – давление доноров. В отсутствие «кнута и пряника» страны Азии склонны действовать, исходя из собственных, а не общих интересов [Chesterman, 2017, p. 962–965; Romano, 2016, p. 47–54]. Отношения между Азией и международным правом анализируются в рамках двух дискурсов: контрибуционалистского и так называемого TWAIL (Third World approaches to international law). Первый делает акцент на вкладе Азии в международное право. В его рамках анализируются идеи ислама и буддизма [Jayatilleke, 1967] и доказывается их принципиальная совместимость с международным правом, подчеркивается стремление разных культур к миру [Weeramantry, 2004] и прогрессу [Sienho Yee, 2004], описывается генезис международного права на Востоке (следствием чего является провинциализация Европы [Chakrabarty, 2000; Oxford Handbook, 2012]), рассматривается концепция Нового международного экономического порядка и деятельность Движения неприсоединения. Контрибуционалисты считают, что международное право является «универсальным языком человечества» и единственным средством защиты суверенитета развивающихся государств; их же часто упрекают за то, что они преувеличивают значение азиатской культуры и искажают ее содержание, а также идеализируют международное право, отделяя от него империалистические практики⁴. Представители TWAIL утверждают, что колониализм сопутствует международному праву на протяжении всей истории, является его главным смыслом. Его инструментами выступают концепции, постулируемые как нейтральные, но применяемые исключительно в интересах Запада: доктрина открытия, стандарт цивилизации, права человека, война с террором и т. п. Восток является не субъектом, а объектом международной политики; эта ситуация не изменится до тех пор, пока не будет покончено с колониальными практиками. Одни авторы считают, что необходимо обеспечить развитие Востока и его участие в формировании международного права, другие – призывают к пересмотру основных концепций международного права и его метода, третьи – констатируют неразрешимую проблему. Представителями первого (умеренного) поколения TWAIL являются Р.П. Ананд (Индия), Дж. Аби-Сааб (Египет), У. Бакси (Индия), К. Мбайе (Сенегал) и К. Вирамантри (Шри-Ланка) и др. Представители второго поколения – А. Анги (Австралия), Б. Чимни (Индия), М. Мутуа (Кения) и О. Окафор (Канада) и др. К TWAIL примыкает марксистский дискурс, определяющий эксплуатацию не как проблему колониальных отношений, а как общую трагедию человечества. По мнению А. Анги, концепция суверенитета исключает неевропейские общества из политики и легитимирует колониализм. Последний не случаен для международного права, но занимает в нем центральное место. Ф. Витория считал общество индейцев неполноценным, поскольку оно не соответствует естественному праву – поэтому их попечителями должны быть испанцы. Та же логика была использована и в XIX в.: позитивисты разработали расовые и культурные критерии для признания одних государств цивилизованными и, следовательно, суверенными, а других – нецивилизованными (terra nullius, капитуляции и др.). Система мандатов была призвана создать суверенные государства, но они были созданы для продвижения экономических интересов Запада. В итоге колониализм был заменен неоколониализмом; страны третьего мира остались в подчиненном положении, а технологии управления и экономическое право обеспечили это подчинение. Другим фактором стали гражданские войны, неизбежные для стран, разделенных по этническому признаку. «Война с террором» напоминает ранние имперские проекты, но в ней есть и новизна, основанная на убеждении, что лишь превращение других обществ в демократии обеспечит их безопасность. Попытка создать кантовский мир миролюбивых демократий может стать гарантией бесконечной войны, а не вечного мира [Anghie, 2006, 739–753]. По мнению Л. Эслава и С. Пахужа, государства не творят международное право, но сами являются его проектом. После XVII в. государства Европы создали порядок, в рамках которого они решали споры и договаривались о торговле и экспансии. Позднее они распространили Ius Publicum Europaeum на периферию, но не признали права неевропейцев на создание государств, применив к ним дискриминационные теории и наделив себя миссией распространения цивилизации. Государственность по западному образцу стала критерием для оценки момента, когда туземцы могут перейти от состояния варварства к членству в семье наций. В результате постколониальные страны были вынуждены вписываться в чуждые институциональные рамки и встраиваться в глобальную экономику на подчиненном положении. Так возник феномен «государства развития», отражавший призыв Гоббса к сильной власти. Некоторые такие государства выродились в диктатуры, попали в долговую зависимость и были обвинены в дефиците демократии. Это повлияло на содержание Вашингтонского консенсуса. Таким образом, современный порядок основан на формальном паритете и дискурсе развития и постоянно занят созданием государства-нации [Eslava, Pahuja, 2020]. Монополизировав протест против контрибуционализма, TWAIL разделил его эпистемологическую платформу. Он делает акцент на политическом конфликте, а не на культурной несовместимости; использует базовые категории западного права и не предлагает собственных; не оспаривает позитивизм, но лишь пытается подвести под него мультикультурные основания; призывает устранить базовое противоречие путем эмансипации государств и народов по европейскому образцу либо путем возврата к архаичным моделям абсолютного суверенитета [Martínez Mitchell, 2021]. Он, таким образом, ограничивается призывом к недискриминации и в этом смысле остается сугубо западным дискурсом – своеобразной попыткой покаяния (неслучайно многие его участники получили образование на Западе и занимали должности судей МС ООН). Проблема, однако, выглядит более глубокой: отчуждение Азии от международного права не связано исключительно с дискриминацией (и не может быть преодолено ее отменой), но определяется фундаментальными различиями политических систем Европы и Азии. Международное право, будучи продуктом европейской цивилизации, не соответствует опыту и традициям Азии. Его применение в этой связи не приводит к нужным результатам не только потому, что таков был злой замысел правоприменителя, но и потому, что оно не учитывает местных особенностей или апеллирует концепциями, лишенными смысла в азиатском контексте.

2. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА АЗИИ: ОСНОВНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ Социальной средой международного права является устойчивое сообщество секулярных государств-наций, отправляющих суверенную и эффективную власть в пределах определенных территорий. Такое сообщество сложилось в Европе в результате перехода от феодализма к Новому времени; его идеологической основой является концепция общественного договора, предполагающая выделение профессиональной политической элиты, регулярные контакты последней с населением и систему взаимных обязательств. В Азии никогда не существовало такого сообщества, а ее политический ландшафт сформировался под влиянием иных факторов. 1. Транзитное положение. Через Ближний Восток, Кавказ и Центральную Азию проходит Великий шелковый путь, столетиями образующий главное направление мировой торговли. С открытием в XV–XVII вв. маршрутов, огибающих Африку, и строительством Суэцкого канала (1869) его значение сошло на нет; его социально-политическая инерция, однако, сохраняется. Торговые цивилизации редко создают устойчивые политические структуры: их элиты не заинтересованы в территориальном контроле и эксплуатации больших масс населения. Их главный ресурс – торговый путь, эксплуатация которого предполагает осуществление перевозок, взимание пошлин, организацию рынков и производство редких товаров, а иногда – пиратство, работорговлю и контрабанду. Так, в XVIII–XX вв. важным источником доходов шейхов Персидского залива было пиратство; в этот же период туркменские племена совершали набеги (аламаны) на оседлых таджиков, угоняя их в рабство⁵. Транзитность определяет динамизм политических процессов: на протяжении всей своей истории народы региона находились в постоянном движении, государственные образования редко существовали дольше двух–трех веков, масштабные нашествия (арабов, тюрков, монголов и др.) полностью меняли политическую и этническую карту⁶. Внешние вызовы время от времени давали толчок к синтезу единых наций, но по мере их преодоления центробежные тенденции возобновлялись⁷. Политическим следствием транзитности является отсутствие (дефицит) общественного договора. Государство формируется либо как союз местных элит (своего рода федерация), либо как инструмент политической экспансии отдельного клана (что предопределяет его деспотический характер⁸). В обоих случаях оно является хрупким и неустойчивым: его решения нуждаются в легитимации (подтверждении) со стороны местных элит либо должны опираться на регулярное насилие. Постоянное усилие, направленное на сохранение власти, отвлекает государство от выполнения иных функций (социальной, экономической и т. д.) и препятствуют развитию правопорядка. К выполнению данных функций привлекаются альтернативные структуры (общины, кланы, религиозные лидеры и внешние акторы), а к регулированию отношений – альтернативные нормативные системы (шариат и местные обычаи). 2. Особый способ хозяйствования. Французский ученый Ф. Бернье (XVII в.) связывал неразвитость азиатских государств с отсутствием частной собственности на землю. Этот тезис был развит К. Марксом и Ф. Энгельсом, по мнению которых сухой климат Северной Африки и Азии делает невозможным индивидуальное ведение хозяйства и обусловливает необходимость коллективных ирригационных работ. Данные работы выполняются обособленными сельскими общинами и координируются государством. В зависимости от того, какой элемент преобладает, азиатские государства являются либо анархическими, либо деспотическими [Маркс, Энгельс, 1962, c. 215, 221, 228–230]. В более поздних работах Маркс пришел к выводу, что государственная собственность на землю является завуалированной общинно-племенной собственностью, – социально-экономической реальностью, стоящей над воображаемым правом правителя. Помимо хозяйственных функций сельские общины вынуждены выполнять политические функции. Это объясняет отсутствие городской культуры и тайну неизменности азиатских обществ, находящейся в контрасте с постоянным разрушением и новообразованием азиатских государств [Маркс, Энгельс, 1968, c. 463–464]. П. Андерсон подверг подход Маркса критике: по его мнению, самодостаточная сельская община является мифом (во всяком случае в Индии) и не может существовать параллельно сильному государству. На практике отсутствие частной собственности на землю часто не предполагало коллективных ирригационных работ (Турция, Персия, Индия) и наоборот (Китай). Среди факторов, определяющих устройство Азии, автор выделяет непостоянство и хаотичность исламских концепций права собственности на землю, безразличие или неуважение к сельскому хозяйству, препятствующее стабилизации крепостных отношений, отсутствие корпоративной политической идентичности городов, недостаток социальной власти у купеческого сословия. Все исламские государства, включая Османскую империю, были военными и грабительскими; гражданская администрация никогда не занимала в них господствующего положения [Андерсон, 2010, c. 435–511]. 3. Влияние религии. В отличие от европейской цивилизации исламская цивилизация не прошла через процесс секуляризации, являющийся одним из наиболее важных аспектов Реформации⁹. Восприятие ислама часто поверхностно, его нормы могут вступать в конфликт с адатами, а местные элиты настороженно относятся к религиозному радикализму. Нормы ислама, тем не менее, не могут не влиять на политику [Berger, 2008, p. 105–117]. Это влияние часто оценивается в позитивном ключе: при этом подчеркивается сходство подходов ислама и международного права к вопросам войны и мира [Wahbeh al-Zuhili, 2005]. Серьезные противоречия между исламом и западной правовой традицией, однако, все же имеют место. На поверхностном уровне они проявляются в разных подходах к статусу женщин, прозелитизму, системе наказаний и проч. Особая позиция ислама часто фиксируется в оговорках к пактам по правам человека. Более важным, однако, является структурный уровень, анализ которого показывает, что многие доктрины ислама прямо отрицают возможность международного права. Речь идет о концепции единой уммы (не совместимой со множеством государств), разделении мира на области мира (dār al-Islām) и войны (dār al-ḥarb) и постулировании постоянного конфликта между ними, божественной легитимации власти (отрицающей необходимость в консенсусе), а также методологии принятия решений (использовании сийяра). Результатом является отторжение западной модели, основанной на подавлении религиозного начала, самодостаточности суверена и равноправии государств; исключение этнического сепаратизма; восприятие международных отношений как отношений уммы с внешним миром и отношений внутри уммы по поводу лидерства; неразвитость формальных институтов и региональной интеграции; акцент на переговорной дипломатии и общий дефицит рационализма. По мнению Д. Вестбрука, исламское международное право отсутствует, есть лишь исламский комментарий к международному праву. Ислам содержит представление о порядке, основанное на авторитете Бога, а международное право организует консенсус, направленный на выработку такого представления, т. е. основывается на вере в возможность конструирования лучшего будущего (конституционализме). Первое апеллирует к прошлому, второе надеется на будущее. Ислам адресован индивидам и не оперирует концепцией государства-нации (его существование противоречит идее уммы); отсюда – хроническая проблема легитимности. Международное право, в свою очередь, немыслимо без институтов. Структура исламского права неадекватна для формирования международного права: 1) оно обращено к верующим, но многие люди таковыми не являются; 2) оно черпает авторитет из нарративной экзегезы (siyar), а международное право использует законодательный метод; 3) оно разделяет fiqh (представления о божественном праве) и siyasa (политику). К siyasa прибегают, когда фикх не предоставляет решения; её использование обосновывается необходимостью, но это – ненадежное обоснование: неслучайно, мусульмане встречают политические кризисы призывом к более исламской политике. Таким образом, в политической идеологии ислама изначально заложено разочарование, осложняющее реформы. Ислам, однако, затрагивает проблему, связанную с ощущением бессмысленности и отчужденности. И у Гроция, и у Гоббса право возникает путем согласия в мире без сообщества. Согласие – инструмент одиноких, у которых нет ничего иного, что их объединяет. Ислам говорит об этом одиночестве. Исламское международное право не существует, но оно возможно. Для его создания необходимо отказаться от монополии фикха и siyar, разработать статус государства и найти моральные обоснования для права и политики [Westbrook, 1993]. По словам Р. Мосчтаги, арабский термин siyar переводится как «практики» (Пророка в ходе его военных экспедиций и контактов с немусульманами). Сийяр регулирует отношения между мусульманами и немусульманами, напоминая римское jus gentium. Он является временным инструментом, так как исходит из того, что рано или поздно весь мир станет уммой. Каждый мусульманин обязан участвовать в джихаде – священной войне с dār al-ḥarb. Субъектностью обладает лишь умма и её отдельные члены, фракции уммы таковой не обладают. Исламское право в этой связи не регулирует отношения между исламскими государствами (но регулирует отношения по поводу восстания). Сийяр допускает договоры с неверными; особым их типом являются договоры, приостанавливающие джихад (muwāda’a), которые заключаются по причине временного превосходства противника или ради выгоды мусульман. Они могут заключаться любым мусульманином. Международное право может рассматриваться как форма muwāda’a, но следует помнить, что исламское право не признает разделения государств, muwāda’a может быть лишь временной и не легитимирует обычные нормы. В этой связи исламское право и международное право являются различными системами. Исламские государства, однако, предпочитают следовать нормам международного права, а не сияра [Moschtaghi, 2009]. 4. ПОЛИТИЧЕСКИЙ ИНЖИНИРИНГ Страны Ближнего Востока, Кавказа и Центральной Азии долгое время зависели от иностранных держав. Эта зависимость приобретала разные формы – имперских проектов Ирана, Османской империи, России и Китая и западного колониализма, – но каждый раз она сопровождалась переформатированием местных политических систем и заменой их отдельных элементов на элементы, отражавшие исторический опыт метрополии и обеспечивавшие поддержание господства¹⁰. После приобретения независимости эти заимствованные элементы стали причиной хронической слабости новых государств, источником постоянного социального напряжения и препятствием для строительства как внутреннего, так и регионального порядка. Во-первых, метрополии часто распределяли политическую власть, отдавая предпочтение меньшинствам: благодаря этому создавался искусственный конфликт и обеспечивалась эффективность управления. Так, Франция, выступавшая в качестве мандатария, привела к власти алавитов в Сирии (12% населения) и маронитов в Ливане (17%); Великобритания – суннитов в Ираке и династию Саудитов в Аравии. Во-вторых, метрополии устанавливали границы, не соответствующие ареалам расселения этносов и затрудняющие управление и коммуникацию. Примеры – передача Нагорного Карабаха Азербайджану; Бухары, Самарканда и Ташкента Узбекистану; Оша Киргизии¹¹; создание анклавов на Кавказе и в Центральной Азии; произвольная делимитация границ Ирака, Сирии, Ливии, Катара и Кувейта. В-третьих, метрополии внедряли политические институты, не соответствующие местным условиям и традициям; это сохраняющееся несоответствие создает проблемы, связанные с недостаточной легитимностью парламента, несменяемостью глав государств, регулярными военными переворотами, непотизмом, коррупцией, непрофессионализмом, нехваткой ресурсов и т. д. В-четвертых, метрополии интегрировали колонии в свою экономическую систему, привязывая их к своим производственным цепочкам; после приобретения независимости многие государства оказались неспособными самостоятельно обеспечивать свои потребности и попали в новую зависимость – от новых патронов и международных финансовых институтов. 5. Пульсация империй. Великий шелковый путь соединяет древние империи – Иран, Турцию, Россию и Китай. Жизненный цикл империй характеризуется пульсацией: на стадии расширения они осуществляют экспансию в отношении своей периферии и других империй; на стадии сокращения происходит обратный процесс. Поведенческие паттерны империй, однако, относительно устойчивы и могут не зависеть от данной пульсации. Одним из таких паттернов является сопротивление общему международному праву. Во-первых, империи, как правило, не признают нового пространственного деления и претендуют на некогда принадлежавшие им территории, обосновывая эти претензии историческими аргументами. Примеры – претензии Ирана в отношении Каспийского моря и островов Ормузского пролива¹², Китая – в отношении Аксайчина, Турции – в отношении северных областей Сирии¹³. Во-вторых, империи используют по отношению к бывшим сателлитам высокомерную риторику, обвиняя их в неблагодарности и отступничестве и утверждая, что их государственность является примитивной и заимствованной. Такая риторика становится питательной средой для межгосударственных конфликтов и нередко сопровождает попытки вмешательства во внутренние дела. В-третьих, некоторые элементы имперского порядка, сформированные на стадии расширения, могут сохраняться на стадии сокращения, приобретая характер lex specialis. Примеры – режим общего пользования водами и островами Красного моря и Персидского залива и режим распределения вод Амударьи и Сырдарьи. В-четвертых, имперское прошлое является предпосылкой инструменталистского отношения к международному праву: империи часто обращаются к небуквальному толкованию, избирательно выполняют свои обязательства, занимают жёсткую позицию на переговорах и преувеличивают свое значение для регионального порядка. Пример – позиция, занятая Китаем в деле о Южно-Китайском море¹⁴. В-пятых, имперский опыт служит платформой для запуска новых интеграционных проектов; старые политические формы при этом могут реанимироваться, наполняясь новым содержанием. Так, проект «Один пояс – один путь» призван восстановить транзитную функцию региона и обеспечить доминирование в нем Китая; его в этом смысле можно рассматривать как попытку восстановления трибутарной системы¹⁵. Рассмотренные факторы не являются общими для всех частей Азии. Так, транзитность, оказывая огромное влияние на политический ландшафт Центральной Азии, Кавказа и Ближнего Востока, не является фактором развития политической системы Китая или Индии. Некоторые из них (например, политический инжиниринг или пульсация империй) не являются уникальными для Азии, но в определенной степени влияют и на ситуацию в Африке, Латинской Америке или даже Европе. Таким образом, главной причиной отчуждения Азии от международного права является ее уникальный политический ландшафт, характерными чертами которого являются динамичность этногенеза, слабость государственных институтов, наличие параллельных политических структур, харизматическая легитимация публичной власти и ее неравномерное распределение между империями и их периферией, сочетание личных и территориальных связей, сложные формы политической зависимости. После распространения в регионе Ius Publicum Europaeum данные характеристики не были полностью стерты: одни из них трансформировались и мимикрировали, другие сохраняют значение в качестве исторических ориентиров. Данный ландшафт отличается от европейского ландшафта Нового времени, в рамках которого сформировалось современное международное право.