Статья посвящена проблеме черноморских проливов в советско-турецких отношениях в годы Второй мировой войны. В современной турецкой историографии преобладает негативная оценка той роли, которую сыграл Советский Союз в истории советско-турецких отношений в 1939–1945 гг. Лейтмотивом является мнение о преемственности экспансионизма в политике СССР, унаследованного им от царской России. Исследователи подчёркивают, что, начиная с довоенного периода, СССР готовился к ревизии конвенции Монтрё 1936 г. По мнению турецких историков, в 1939–1941 гг. «проли́вная» проблема во многом способствовала ухудшению советско-турецких отношений. Не учитывается, что в 1941–1944 гг. Анкара неоднократно пропускала в Чёрное море германские военные корабли, замаскированные под торговые суда. Отмечается, что вплоть до окончания войны советско-турецкие отношения отличались различным уровнем враждебности. Что касается послевоенного периода, то большинство турецких историков подчёркивают доброжелательную и терпеливую позицию Турции, её безупречную позицию с точки зрения буквы конвенции и агрессивные планы Москвы. Отмечая несправедливый характер внешней политики Советского Союза, многие авторы не обращают внимания на то, что советские требования к Турции в отношении проливов после войны не оспаривались никем из держав антигитлеровской коалиции, включая саму Турцию, и были продиктованы печальным опытом турецкого суверенитета над Босфором и Дарданеллами в период Второй мировой войны. В турецкой историографии преобладает тенденция ограничить исследование «проли́вных» претензий Советского Союза послевоенным периодом, т.е. показать, что политика Турции в этом вопросе изначально носила принципиальный характер. Более объективный характер носят те исследования, в которых проблема черноморских проливов в советско-турецких отношениях рассматривается, начиная с межвоенного периода. Для раскрытия темы были использованы исследования на английском языке, поскольку работы турецких ученых во многом основаны на англоязычных материалах.

Скачать PDF Скачать JATS

К 1939–1940 гг. проблема черноморских проливов в советско-турецких отношениях осложнилась. Во многом это было связано с неудачей советско-турецких переговоров в августе–сентябре 1939 г.,¹ отразившие накопившиеся противоречия². Ситуацией воспользовалась Германия. Как отмечал Алтемур Кылыч³, немцы «поняли» недовольство СССР конвенцией Монтрё 1936 г. [Kılıc, 1959, p. 86–87]. 12 и 13 ноября 1940 г. в Берлине состоялись советско-турецкие состоялись переговоры. На встрече не предполагалось поднимать вопросы о ревизии конвенции Монтрё (далее – КМ-36). Цели советско-германской встречи состояли в определении перспектив дальнейшего сотрудничества и выяснении точек зрения по ряду накопившихся проблем.

Тем не менее, вопрос о КМ-36 возник в ходе советско-германских переговоров. Текст переговоров протоколировала германская сторона. В ходе переговоров германская сторона предложила наркому иностранных дел СССР В.М. Молотову соглашение об изменении в пользу СССР режима черноморских проливов. По версии А. Кылыча, во время переговоров В.М. Молотов запросил не только базы в проливах, но и потребовал Карс и Ардаган [Kılıc, 1959, p. 83, 86–87]. Мнения, что на переговорах 12–13 ноября 1940 г. проливы были предметом переговоров между СССР и Германией придерживаются английские и американские исследователи [Hale, p. 83, 2000; Tamkin, p. 25, 2009]. Брюс Р. Кунихолм⁴ утверждает, что «в ноябре 1940 года Молотов, ведя переговоры с немцами, добивался контроля над проливами…» [Kuniholm, 1980, p. 69]. Основываясь на документах, можно с уверенностью сказать, что обеспечить свои интересы в вопросе о проливах СССР намеревался путем заключения союзного пакта с Болгарией [Оглашению подлежит: СССР–Германия…, 1991, c. 209–216]. Данный пакт гарантировал интересы СССР в проливах без пересмотра конвенции 1936 г. Это же отмечает и Мурат Ульгюль⁵. Он подчёркивает, что записи разговора показывают, что главной заботой Советского Союза в начале 1940-х годов была ситуация на Балканах и возможный переход региона в сферу влияния Германии [Ulgul, 2010, p. 26]⁶.

14 ноября 1940 г. советская делегация покинула Берлин. Историки не сомневаются, что А. Гитлер не намеревался предоставлять СССР гарантии в проливах, кроме «бумажного соглашения» [Tamkin, 2009, p. 25.]. Это понимали и в Москве. 17 ноября 1940 г. В.М. Молотов информировал о германских предложениях посла СССР в Лондоне И.М. Майского, высказав сомнения в искренности германской стороны. [СССР и Турция, 1979, с. 61]. В дальнейшем линия советской дипломатии была изменена. 25 ноября 1940 г. В.М. Молотов передал послу Германии в Москве Ф. фон Шуленбургу поправку к проекту протокола о предлагаемом пакте четырёх держав⁷. Советское принятие пакта подразумевало создание баз для сухопутных и военно-морских сил СССР в пределах Босфора и Дарданелл [Kuniholm, 1980, p. 24–25]. Руководство СССР исходило из того, что возможность сближения с Германией произведёт должное впечатление на Турцию, сделав её сговорчивее.

17 марта 1941 г. информация о берлинских переговорах была доведена до сведения турецкого посла в Германии Хюсрева Гёреде. Пинар Бильгин и Кыванч Джош⁸ отмечают, что хотя СССР в марте того же года подтвердил свою лояльность конвенции Монтрё⁹, раскрытие переговоров нанесло ущерб отношениям между Турцией и СССР [Coş, Bilgin, 2010, p. 54]. А. Кылыч подчёркивал, что «секретные переговоры относительно Турции между Молотовым и Гитлером и Риббентропом послужили обострению традиционного подозрения турок относительно России» [Kılıc, 1959, p. 116]¹⁰. В целом, однако в отличие от пакта Молотова-Риббентропа¹¹ турецкие лидеры не испытали аналогичного «шока» от берлинских переговоров. Негативная информация о своем соседе, к которому Турция и без того не испытывала особого доверия лишь заставляла турок действовать активнее.

Ряд британских и турецких историков предполагают, что берлинские переговоры стали причиной того, что накануне войны СССР с Германией советско-турецкие отношения окончательно испортились. Как отмечает Севтап Сыракая¹², первым сообщением после начала войны, попавшим в информационные агентства, стала нота Германии к Советскому Союзу. В этом заявлении А. Гитлер обвинил Советский Союз в желании захватить черноморские проливы [Нота германского МИД…, 2024]. По словам С. Сыракая, обращение А. Гитлера вызвало бурную реакцию турецкой прессы. Опровержение В.М. Молотова было опубликовано в турецкой печати, но не смогло смягчить негативную реакцию [Сыракая, 2015, с. 120]. Из исследования Фероза Ахмада¹³ следует, что А. Гитлер сообщил Х. Гёреде в марте 1941 г. детали лишь первой части ноябрьских переговоров, умолчав о предложении В.М. Молотова после возвращения последнего из Берлина [Ahmad, 2004, p. 133]. Вторая часть была «припасена» для более масштабной дискредитации СССР. Огулджан Йылдырым¹⁴ отмечает, что информация А. Гитлера показала Анкаре, что советские претензии относительно проливов остались без изменений [Yıldırım, p. 5]. Однако план А. Гитлера был реализован не полностью. О. Йылдырым подчёркивает, что «поскольку турецкое правительство не знало точно, что произошло в Берлине за закрытыми дверями, Турция … старалась максимально … поддерживать свои отношения с обеими странами …» [Yıldırım, p. 3].

По мнению турецких учёных, после нападения Германии на СССР ситуация, сложившаяся на советско-германском фронте, заставила Советский Союз отказаться от своих претензий на проливы [Önsoy, Baba, 2019, p. 139]¹⁵. 28 июля 1941 г. в письме президенту Турции Исмету Инёню И.В. Сталин заявил, что не имеет намерений пересматривать конвенцию Монтрё 1936 г. По словам британского историка Уильяма Хейла, Великобритания и СССР осознавали, что лучшее, что они могу сделать, это поддерживать Турции как нейтральное государство [Hale, 2000, p. 93]. 10 августа 1941 г. СССР и Великобритания выпустили совместную декларацию о своей верности правилам КМ-36, где было сказано, что они не имеют каких-либо намерений относительно проливов и готовы гарантировать территориальную целостность Турции [Hale, 2000, p. 93].

В то же время, советско-британская акция не добавила доверия Анкары к союзникам. Николас Тамкин¹⁶ подчёркивает, что советско-британское сотрудничество лишь усиливало турецкие подозрения «в англо-советском сговоре за счет Турции» [Tamkin, 2009, p. 108]. Камнем преткновения оставались черноморские проливы. Гюрол Баба¹⁷ пишет, что, если до советско-германской войны Турцию беспокоила возможность тайной советско-германской сделки по проливам, то после нападения Германии на Советский Союз, Турция стала беспокоиться о такой же сделке между Россией, Великобританией и США [Baba, 2011, p. 78]. Тюрккая Атаов¹⁸ отмечает, что «прошло некоторое время, прежде чем турки полностью уверились, что англичане и русские не обсуждали ничего, что противоречило бы турецким интересам» [Ataöv, 1965, p. 100].

Как турецкие, так и западные исследователи отмечают, что результаты Сталинградской битвы самым решительным образом повлияли на состояние советско-турецких отношений. М. Ульгюль подчёркивает, что если начало войны между СССР и Германией было воспринято в Анкаре с чувством облегчения, то теперь «период комфорта» для Турции закончился [Ulgul, 2010, p. 29.]. Относительно периода после Сталинградской битвы в турецкой историографии следует выделить два направления: отношение Советского Союза к вступлению Турции в войну и его попытки решить проблему контроля над черноморскими проливами. Отмечается отход СССР от желательности вовлечения Турции в войну против держав оси, как средство, узаконить претензии СССР на проливы. Так, Мустафа Бильгин¹⁹, утверждает, что это было отражено в сообщении советского посла в Анкаре С.А. Виноградова В.М. Молотову. Он отмечал, что «если Турция откажется вступить в войну, это также будет полезно для нас, поскольку заложит основу для наших будущих требований» [Bilgin, 2007, Р. 43]. В данном случае М. Бильгин имел в виду стремление СССР заручиться поддержкой союзников для реализации требований в отношении проливов.

По выражению Б.Р. Кунихолма, на Тегеранской конференции (28 ноября – 1 декабря 1943 г.) «кристаллизовалось» советское отношение к Турции [Kuniholm, 1980, p. 70]²⁰. В исследовании Ипек Арыогул²¹ утверждается, что Советский Союз стремился к тому, чтобы успеть получить гарантии от Запада, относительно контроля над проливами до конца войны [Arioğul, 2003, p. 9-10]. По словам М. Бильгина, процесс этот начался тогда, когда И.В. Сталин поднял вопрос о «портах тёплых морей» на Тегеранской конференции 30 ноября 1943 г. в беседе с У. Черчиллем и Ф. Рузвельтом [Bilgin, 2007, Р. 43].

Джеффри Робертс²², наоборот отмечает, что инициатива о предоставлении Советскому Союзу права свободного и неограниченного доступа в проливы принадлежала У. Черчиллю. Однако, по его словам, «Сталин, воспользовавшись случаем, поднял вопрос о контроле Турции над черноморскими проливами и необходимости пересмотра транзитного режима в пользу Советского Союза» [Roberts, 2007, p. 16]. Более объективно вопрос рассмотрен в монографии Б.Р. Кунихолма. Он подчёркивает, что инициатива о либерализации режима проливов для СССР принадлежала У. Черчиллю, который хотел ускорить вступление Турции в войну [Kuniholm, 1980, p. 44].

Советская сторона, поддержав британскую инициативу, предложила переключиться на более актуальные вопросы, поскольку И. В. Сталину были понятны причины, по которым У. Черчилль сделал своё предложение – заставить Турцию вступить в войну, предотвратив появление советских войск на Балканах. По словам Т. Атаова, советское руководство всё меньше было настроено на вступление Турции в войну, поскольку наступление советских войск в южном направлении делало это невыгодным [Ataöv, 1965, p. 114–115].
Таким образом, согласно утверждениям турецких историков, на Тегеранской конференции впервые за всю войну Москва поставила вопрос о пересмотре конвенции Монтрё в свою пользу. Не учитывается тот факт, что актуализация данного вопроса принадлежала британскому премьер-министру. Пересмотр режима черноморских проливов на тот момент не входил в планы советского руководства.

Вплоть до окончания войны в Анкаре опасались, что СССР сможет убедить США и Великобританию в справедливости претензий на пересмотр конвенции Монтрё. Турецкие историки отмечают, что это произошло на конференции в Москве 9–19 октября 1944 г. По словам Ф. Ахмада, когда И.В. Сталин и У. Черчилль встретились, чтобы обсудить послевоенную Европу и разделить ее на сферы влияния, И. В. Сталин поднял вопрос о пересмотре КМ-36 [Аhmad, 2004, p. 23].

М. Бильгин подчёркивает, что премьер-министр Великобритании согласился с тем, что у СССР «есть право и моральные претензии (на проливы – А. Б.)». Он утверждает, что в этом случае «Советы», если бы Турция вступила в войну против Германии, могли оккупировать турецкие проливы, как её возможные «освободители» [Bilgin, 2007, p. 51]. М. Ульгюль указывает на то, что британская политика в отношении СССР не отличалась от «политики умиротворения» премьер-министра Невилла Чемберлена в отношении А. Гитлера. По его мнению, эта ошибочная тактика была одной из причин, которые открыли путь к советским требованиям о проливах в 1945 г. [Ulgul, 2010, p. 29].

Анализируя выводы упомянутых исследователей, следует выделить в них ряд неточностей. Во-первых, преувеличено расположение У. Черчилля к Советскому Союзу. Турецкие исследователи считают заинтересованность Великобритании в советском союзнике причиной неспособности британских дипломатов оказать реальную помощь Турции против претензий СССР. Между тем, позиция Великобритании по отношению к Турции постепенно менялась на более благожелательную. Т. Атаов отмечает, что несмотря на то, что У. Черчилль и министр иностранных дел Великобритании Антони Иден договорились со И.В. Сталиным о целесообразности пересмотра конвенции Монтрё, в отсутствие Ф. Рузвельта окончательное решение по этому вопросу принято не было [Ataöv, 1965, p. 123–124].

Во-вторых, забывается, что основанием к постановке Советским Союзом вопроса об изменении в свою пользу ряда ключевых положений конвенции Монтрё стали действия самой Анкары. Турецкие историки отмечают, что в ходе военных действий в Анкаре не давали разрешение на проход судов западных союзников с грузом военной помощи для СССР [Джумхур, 2017, с. 37; Гюдек, 2013]. Поэтому вполне понятно согласие Великобритании и США на предъявление СССР «морального иска» Турции после войны, как и то, что он, не стал сюрпризом и для самих турок.

Такова была внешнеполитическая ситуация к началу Ялтинской конференции (4 февраля 1945 г.–11 февраля 1945 г). Тем не менее, М. Ульгюль признаёт, что во время Ялтинской конференции позиция СССР не вызывала тревогу у западных государств и Турции [Ulgul, 2010, p. 29]. Вопрос о проливах И.В. Сталин поднял на седьмом пленарном заседании Ялтинской конференции 10 января 1945 г. Как указывают турецкие историки, И.В. Сталин заявил, что конвенция Монтрё «изношена», и должна измениться [Türkiye Cumhuriyeti Tarihi, 2004, s. 459]. По словам Б.Р. Кунихолма, У. Черчилль напомнил И.В. Сталину, что Великобритания поддерживает идею пересмотра конвенции, но сам он ещё не слышал конкретных советских предложений по данному вопросу²³. Он попросил, чтобы Турция получила гарантии в том, что её независимость и целостность будут сохранены. И.В. Сталин согласился на это [Kuniholm, 1980, p. 171]. Решения о гарантии территориальной целостности Турции были зафиксированы в документах Ялтинской конференции [Советский Союз на международных конференциях… т. 3, с. 240]. Однако, по мнению М. Ульгюля, упущение состояло в том, что в протоколах конференции не было зафиксировано письменного обязательства СССР не посягать на суверенитет и территориальную целостность Турции, а лишь устное заверение об этом. [Ulgul, 2010, p. 32].

После объявления Турцией войны Германии 23 февраля 1945 г. она официально получила приглашение на учредительную конференцию ООН в Сан-Франциско. Несмотря на это, Аслыхан Гюдек²⁴ подчёркивает, что не только Советский Союз, но и другие государства-победители негативно восприняли позднее вступление Турции в войну. Со стороны СССР это выражалось в стремлении контролировать проливы и территории на восточных границах Турции [Гюдек, 2013].

Таким образом, турецкие историки отмечают, что к Ялтинской конференции Турция подошла с пониманием того факта, что её недружественный нейтралитет в отношении СССР давал Москве карт-бланш для ревизии системы взаимоотношений двух стран. О неизбежности постановки вопроса о пересмотре ряда положений конвенции Монтрё турецкая сторона имела чёткое представление. По мнению турецких авторов, ситуация, сложившаяся после Ялтинской конференции, стала началом наиболее драматичного периода в отношениях между СССР и Турцией за всю войны.

19 марта 1945 г., Советский Союз денонсировал Парижский договор о дружбе и нейтралитете 17 декабря 1925 г., отказавшись его пролонгировать²⁵ До этого, после Ялтинской конференции В.М. Молотов представил послу Турции в Москве Селиму Сарперу советский вариант обсуждаемого в Ялте вопроса о проливах²⁶. Как отмечает турецко-американский историк Онур Ишчи, заявление В.М. Молотова усилили подозрения Турции как в отношении советских намерений, так и традиционное опасение о возможности предварительной договорённости между СССР и Великобританией за спиной Турецкой Республики [Isci, 2014, p. 259]. Тем не менее, Турция надеялась на поддержку Великобритании, поскольку сближение с Лондоном было единственной возможностью для Турции не допустить перевода проблемы проливов в формат двустороннего обсуждения с Советским Союзом.

Т. Атаов отмечал, что из записки, которую В.М. Молотов представил С. Сарперу 19 марта 1945 г., следовало, что в связи с глубокими переменами произошедшими в период войны, договор о дружбе и нейтралитете больше не соответствует новой ситуации и нуждается в серьёзном улучшении [Ataöv, 1965, p. 94]. По словам П. Бильгин и К. Джоша, В.М. Молотов указывал на то, что договору исполнилось 20 лет, и изменения были необходимы, чтобы «отразить условия дня» [Bilgin, Coş, 2010, p. 53]. Осторожный тон упомянутых исследователей, контрастирует с резким мнением А. Кылыча, который утверждал, что «в советской записке было грубо сказано, что турецко-советский договор 1925 года о нейтралитете и ненападении больше не соответствовал новой ситуации» [Kılıc, 1959, p. 117]. Как представляется, своей формулировкой А. Кылыч попытался отразить страхи турок в связи с самим заявлением и тем, что за этим может последовать.

В ответном письме МИД Турции от 4 апреля 1945 г. была выражена готовность внимательно рассмотреть любые предложения, которые Советское правительство предложило бы, чтобы заключить договор, более соответствующий нынешним интересам двух стран [Ataöv, 1965, p. 126]. П. Бильгин и К. Джош отмечают, что когда С. Сарпер спросил о подробностях улучшения конвенции, В. М. Молотов отказался разъяснять детали [Coş, Bilgin, 2010, p. 53]. Из монографии М. Бильгина следует, что Москва с самого начала стремилась обосновать необходимость серьёзного реформирования конвенции Монтрё инициативой самой Турции [Bilgin, 2007, p. 53]. М. Ульгюль отмечает, что во время конференции в Сан-Франциско по учреждению ООН (25 апреля–26 июня 1945 г.), разговаривая с министром иностранных дел Турции Хасаном Сака, В.М. Молотов снова заявил, что они не готовы предложить условия, но могут выслушать предложения Турции. В ответ на это Х. Сака ответил, что они желали бы услышать в первую очередь советские предложения. По словам М. Ульгюля, «эта цепь упрямства» прервалась лишь на личной встрече С. Сарпера и С.А. Виноградова в Анкаре 21 мая 1945 г. [Ulgul, 2010, p. 33]²⁷.

Таким образом, на этапе денонсации договора 1925 г. Москва не выдвигала Анкаре конкретных условий, рассчитывая в дальнейшем реализовать свои требования в максимальной степени в рамках двусторонних переговоров.
Советский демарш не стал неожиданностью. Как отмечал Т. Атаов, к концу Второй мировой войны великие державы понимали необходимость ревизии конвенции Монтрё [Ataöv, 1965, p. 92]. П. Бильгин и К. Джош также подчёркивают, что денонсация СССР договора 1925 г. не стала шоком для турецких политиков. «Сарпер предупреждал Анкару ещё в декабре 1944 года, что СССР, скорее всего, денонсирует Договор 1925 года и предложит некоторые изменения в Конвенции Монтрё» [Coş, Bilgin, 2010, p. 54–55].
Поэтому первой реакцией Турции было заявление о своей готовности обсудить новый договор. Тем не менее, турецкое правительство хотело решать проблемы между Турцией и Советским Союзом на международных встречах, а не путем двусторонних переговоров, рассчитывая на поддержку западных держав.
Однако надежды Турции оправдались не сразу. По словам А. Кылыча, когда Турция столкнулась с советской нотой от 19 марта 1945 г., ни США, ни Великобритания не были озабочены Турцией и ее проблемами [Kilic, 1959, p. 117]. Данное утверждение можно считать лейтмотивом турецких исследований при оценке международного положения Турции после войны. По мнению Семиха Гёкатала²⁸, США и Великобритания не имели возможности гарантировать Турции помощь, так как война всё ещё продолжалась, а Советский Союз был их союзником [Gökatalay, 2016, p. 16]. Не получив поддержки со стороны великих держав, Анкара согласилась с тем, что договор 1925 г. требует пересмотра, поручив своему послу в Москве обратиться к советскому правительству, чтобы изучить условия, при которых может быть заключено новое соглашение [Kilic, 1959, p. 117].После нескольких частных бесед с С.А. Виноградовым С. Сарпер вернулся в Москву с предложениями по новому союзному договору. Подразумевалась возможность заключения оборонительного договора. Как утверждает Н. Тамкин, в дешифрованных МИД СССР турецких дипломатических телеграммах сообщалось, «что Турция искренне стремилась улучшить отношения с Москвой, но … стремилась сделать это в рамках… союза с Великобританией» [Tamkin, 2009, p. 175]. Турецкий исследователь Барин Кайяоглу объясняет это тем, что президент И. Инёню рассчитывал, на то, что какая бы сторона не оказала давление на Турцию, последняя могла опереться на поддержку другой стороны, и используя традиционную политику балансирования, оставаться нейтральной [Kayaoğlu, 2014, p. 38].

По словам Н. Тамкина, на деле И.В. Сталин воспользовался турецким предложениями, как возможностью реализовать свои требования при заключении нового советско-турецкого договора [Tamkin, 2009, p. 175]. Так, во время второй беседы, между С. Сарпером и В.М. Молотовым 7 июня 1945 г. (первая встреча состоялась 19 марта 1945 г. – А. Б.), последний заявил, что есть два условия для заключения нового договора между Турцией и Россией: предоставление баз в Дарданеллах и исправление турецко-советской границы, установленной договором 1921 г., что означало отказ Турции от Карса и Ардагана. Третье условие, как отмечают П. Бильгин и К. Джош, состояло в том, чтобы выработать двустороннее соглашение о будущем статусе проливов и конвенции Монтрё, в которых должны были быть предусмотрено создание советских военно-морских баз для совместной обороны с Турцией Босфора и Дарданелл. [Coş, Bilgin, 2010, p. 55].

В качестве компенсации за потерю Карса и Ардагана Турции возвращались бывшие османские владения в Сирии – г. Алеппо. При этом, как отмечает М. Бильгин, в разговоре с С. Сарпером, В.М. Молотов намекнул, что существует «четвёртый нерешенный вопрос» [Bilgin, 2007, p. 55]. По мнению М. Ульгюля, четвёртым требованием могли стать территориальные изменения в Турецкой Фракии в пользу Болгарии и Греции [Ulgul, 2010, p. 35]. Б.Р. Кунихолм дает иную версию «четвёртого пункта» Молотова. По его словам, он состоял в разрыве Анкарского соглашения с Великобританией или переориентацией внешней политики Турции в пользу СССР [Kuniholm, 1980, p. 258]. Посол Турции оказался даже предварительно обсуждать советские требования.

Как отмечают П. Бильгин и К. Джош, во время встречи 18 июня В. М. Молотов повторил свои требования и подчеркнул, что без согласия по этим вопросам СССР не возобновит переговоры [Coş, Bilgin, 2010, p. 55]. В ответ на это, по словам М. Бильгина, С. Сарпер заявил, что на этом его переговоры в Москве закончились и, если будут ещё какие-либо переговоры, проходить они будут уже в Анкаре [Bilgin, 2007, p. 56]. Это была последняя встреча С. Сарпера с В.М. Молотовым по вопросу о ревизии конвенции Монтрё и территориальных требованиях СССР. Следует уточнить данный пункт. 18 июня 1945 г. С. Сарпер заявил о согласии турецкого правительства рассмотреть советские требования при условии, что в рамках обсуждаемого проекта нового договора СССР снимет территориальные требования в отношении Карса, Ардагана и Артвина [Родионов, 2006, с. 22].

Мнение о том, что ухудшение советско-турецких отношений достигло своего апогея, когда Москва денонсировала договор о дружбе и нейтралитете 1925 г., разделяет подавляющее большинство турецких исследователей. Некоторый диссонанс вносят П. Бильгин и К. Джош. Они отмечают, что хотя обильные комментарии со стороны официальных лиц Анкары в отношении «молотовской декларации» означали начало конца эры «искренней дружбы», действия турецких политиков ещё не указывали на решительное изменение образа СССР. «Общее впечатление в Министерстве иностранных дел в Анкаре было выжидательным», – подчёркивают они [Coş, Bilgin, 2010, p. 55].
Общественная же реакция на советские требования в Турции была «подобна взрыву» [Kılıc, 1959, p. 117]. М. Бильгин указывает на то, что премьер-министр страны Шюкрю Сараджоглу на встрече с американским послом Эдвином Уилсоном 2 июля 1945 г. отметил, что в случае наихудшего сценария Турция «без колебаний возьмет в руки оружие» [Bilgin, 2007, p. 56]. По словам академика Суата Бильге, принятие Турцией советских требований означало конец Турции как независимого государства [Bılge, 1997].

Менее эмоциональную оценку советским предложениям дают другие исследователи. Так, Б. Кайяоглу указывает, на то, что вначале турецкое правительство не делало большой проблемы из советских требований. Он отмечает, что на встрече с турецким генералитетом в июле 1945 г. президент И. Инёню выражал желание остаться в дружбе с Москвой [Kayaoğlu, 2014, p. 38]. Разнятся и оценки характера советских угроз. Так с точки зрения С. Бильге, процесс превращения Турции в государство-сателлита активизировался после войны, когда 19 марта 1945 г. В.М. Молотов сообщил С. Сарперу, об отмене договора о дружбе и братстве 1925 г. [Bılge, 1997]²⁹. По мнению же М. Ульгюля, уступка турецких территорий имела второстепенное значение для советских правителей по сравнению с базовыми требованиями к турецким проливам [Ulgul, 2010, p. 38]³⁰.

С другой стороны, Б. Кайяоглу, отмечает, что в изменении внешнеполитического курса СССР после войны в равной степени была виновата и турецкая сторона [Kayaoğlu, 2014, p. 38]. В своём исследовании Ф. Ахмад также приходит к выводу, что главная причина советских требований, состояла в том, что отношения между Анкарой и Москвой после войны не могли быть прежними из-за прогерманского нейтралитета Турции [Feroz, 2004, p. 25].
Ход переговоров по «проли́вному» и территориальным вопросам подтвердил невозможность для Советского Союза реализовать свои требования³¹. При этом турецкие историки не отрицают, что и после провала советских претензий на Потсдамской конференции [17 июля–2 августа 1945 г.], ни одна из союзных держав не отрицала обоснованности требований Советского Союза о поправках в действующую конвенцию о проливах [Ataöv, 1965, p. 128]. Однако в условиях отсутствия согласованной позиции держав это заранее обрекало саму идею пересмотра конвенции на неудачу.

Тем не менее, по мнению турецких и западных исследователей положение могло быть изменено в том случае, если бы СССР отказался от совместного с Турцией контроля над проливами. Т. Атаов отмечает, что 2 ноября 1945 г. правительство Соединенных Штатов представило ноту правительству Турции. Согласно ей, проливы открывались для торговых судов всех народов во время мира и войны с закрытием Босфора и Дарданелл для военных кораблей неприбрежных стран. Исключения допускались только в особых случаях в виде согласия самих черноморских государств или по решению ООН [Ataöv, 1965, p. 128]³². Столь выгодные для СССР предложения со стороны США Б.Р. Кунихолм объясняет тем, что американцы не хотели брать на себя ответственность за безопасность проливов [Kuniholm, 1980, p. 266].

Таким образом, положение СССР как сильнейшей черноморской державы и его членство в Совете Безопасности ООН практически полностью гарантировали Чёрное море от военного проникновения нечерноморских стран, по крайней мере, в мирное время. Т. Атаов отмечает, что Турция была согласна вести диалог с СССР в рамках американского проекта [Ataöv, 1965, p. 129]. Из монографии Б.Р. Кунихолма следует вывод, что причина неудачи американской ноты, состояла в том, что предложения госдепартамента США по разным причинам не соответствовали политике заинтересованных сторон. Ответом советского посла в Турции было заявление, что безопасность СССР была недостаточной, и требование баз в Турции сохранилось [Kuniholm, 1980, p. 267]. Конец обмену мнениями между державами и Турцией по вопросу о проливах был положен нотами СССР и Турции 24 сентября и 18 октября 1946 г.³³ 18 октября 1946 г. рассматривается в Турции как завершение Второй мировой войны.

Таким образом, причины упорства СССР в реализации невыполнимых требований следует искать в субъективных причинах, главной из которой являлась переоценка советским руководством возможностей СССР после победы над Германией. Так, впоследствии В.М. Молотов в беседе с писателем Феликсом Чуевым признавал, что требования к Турции в 1945―1946 гг. были несправедливыми [Чуев, 1991, c. 102].
В заключении следует отметить, что в современной турецкой историографии традиционно преобладает негативная оценка той роли, которую сыграл Советский Союз в истории советско-турецких отношений 1939-1945 г. Турецкие исследователи подчёркивают, что в рассмотренный период СССР активно готовился к ревизии конвенции Монтрё. Большинство турецких историков отмечает доброжелательную и терпеливую линию Турции, её безупречную позицию с точки зрения буквы КМ-36 и агрессивные планы Москвы. Отмечая несправедливый характер внешней политики Советского Союза, многие авторы не обращают внимания на то, что советские требования к Турции в отношении проливов не оспаривались никем из держав антигитлеровской коалиции, включая саму Турцию и были продиктованы печальным опытом турецкого суверенитета над Босфором и Дарданеллами в период Второй мировой войны. В самой турецкой историографии преобладает тенденция ограничить исследование «проли́вных» претензий Советского Союза послевоенным периодом, т. е. показать, что политика Турции в этом вопросе изначально носила принципиальный характер. Таким образом, более объективный характер носят те исследования, в которых проблема черноморских проливов в советско-турецких отношениях рассматривается, начиная с межвоенного периода.