СТАТЬИ

Статья посвящена сравнительному анализу национально-освободительного движения курдов Ирака и Турции в следующих аспектах: исходные условия деятельности, организационные и идеологические формы. Делается вывод о том, что различие в исходных условиях деятельности обусловило специфику и организационных, и идеологических форм борьбы. Курды в Ираке смогли поставить на службу национальному движению племенную структуру общества, в то время когда традиционная аристократия турецких курдов была инкорпорирована в правящую элиту страны. Как следствие этого, турецкие курдские революционеры оказались вынуждены создавать принципиально иные формы организации.

Скачать PDF Скачать JATS

Курды – крупнейший народ на Земле, не имеющий собственной государственности. Будучи разделёнными границами четырёх государств Ближнего Востока: Ирана, Турции, Ирака и Сирии, они представляют собой один из ключевых факторов региональной безопасности. Применительно к современному этапу это связано, прежде всего, с их положением в Ираке и Сирии: что, в свою очередь, стало возможно вследствие продолжительной борьбы за свободу и независимость. Как следствие этого, изучение предыстории нынешнего положения курдов – на примере Ирака и Турции – представляется актуальным и с исторической точки зрения, и с точки зрения актуальной политики.
Следует отметить, что ввиду того, что ни в одной из четырёх стран курды не составляют большинства, они подвергались различным формам угнетения и дискриминации на протяжении всего ХХ в. Закономерным итогом – вкупе с общемировым трендом второй половины ХХ в. – стал рост их национально-освободительного движения, прежде всего в Ираке и Турции (причиной чего, в свою очередь, была их многочисленность: как в абсолютных значениях, так и в процентном соотношении с туркам и арабам). Как следствие этого, закономерно представляет интерес сопоставление, во-первых, условий роста курдского национализма в обеих странах, а, во-вторых, те организационные (и идеологические) формы, которые они, в конечном итоге, приняли. Гипотезой исследования является предположение, согласно которому, несмотря на то, что внешне борьба за национальное освобождение приняла левые лозунги и партийные структуры, на деле их идеологией был национализм, а реальная организация в решающей степени опиралась на племенные структуры.
Главным итогом Первой Мировой войны для Ближнего Востока стал распад Османской империи, что нашло своё отражение в Севрском (1920 г.) и Лозаннском мирном договоре (1923 г.). Согласно Севрскому договору, за курдами признавалось право на автономию (ст. 62, 64) [The Treaties of Peace, 1924, p. 807-808]. Однако по итогам национально-освободительной борьбы анатолийских турок во главе с Мустафой Кемалем против международной интервенции, младотуркам удалось отстоять Турцию в её современных границах (за исключением провинции Хатай и Мосульского вилайета). Как следствие этого, проект независимого курдского государства (даже автономии в составе Турции) так и остался на бумаге.
Вместе с этим следует отметить два момента. Во-первых, с точки зрения турецких исследователей, новое турецкое правительство (в частности, лично Мустафа Кемаль) были склонны предоставить автономию курдам по окончанию национально-освободительной борьбы, однако в итоге ряда восстаний курдов (во главе с шейхом Саидом в 1925 г., Араратского восстания в 1927 г.) отказались от этого замысла, поскольку у них не было гарантий лояльности курдов (в том числе по идеологическим причинам: шейх Саид выступал против кемализма, подразумевавшего вестернизацию Турции) [Heper, 2007, p. 121]. Во-вторых, касательно конкретно турецких и иракских курдов также следует отметить, что, с одной стороны, «Национальный обет» (Misak-ı Millî) предполагал включение Мосула в состав Турецкой Республики [Yazıcı, 2015, p. 37-38]. Однако, с другой – целенаправленные дипломатические усилия кемалистов в этом направлении не принесли результатов. Британия (чей подмандатной территорией стал Ирак) отказалась предоставлять какие-либо уступки турецкому руководству, за исключением денежной компенсации (либо части доходов от добычи нефти с мосульских месторождений на протяжении определённого периода) [Гасратян, 1990, с. 117-118]. Как следствие этого, надежды турецкого руководства на то, чтобы включить в состав страны нефтеносную провинцию с курдским населением (замкнув, тем самым, фактически, курдский вопрос в целом в границах Турции) не увенчались успехом.
Следует отметить, что восстания курдов имели место и в Османской империи, и в Ираке сразу после окончания Первой Мировой войны (во главе с Махмудом Барзанджи). Однако наибольший размах они приобрели в период после Второй Мировой войны, после установления Ялтинской системы международных отношений, начала Холодной войны и блокового противостояния двух сверхдержав в Европе и на Ближнем Востоке. Начался бурный процесс деколонизации. 1960 г. был провозглашён «годом Африки». В свою очередь, на Ближнем Востоке аналогичные процессы нашли своё отражение в переворотах в Египте (1952 г.) и в Ираке (1958 г.). Перевороты эти производились военными и знаменовали собой свержение монархических режимов.
Здесь мы сталкиваемся с первой отличительной чертой курдского национально-освободительного движения в Ираке и Турции. Применительно к Ираку можно утверждать, что национальное движение в нём приобрело легитимный статус после Июльской революции, а сама революция знаменовала собой выход курдского вопроса на качественно иной уровень. Фактически, его существование было признано официально. Это объясняется тем, что революционное правительство во главе с Абдель Керим Касемом нуждалось в поддержке широкой коалиции против свергнутой им монархии (в свою очередь, находившей всемерную поддержу со стороны Британии и США) [Мгоян, 1975, с. 102-103; Аширян, 1975, с. 47]. Как следствие этого, революционное правительство и курды оказались объективно заинтересованы друг в друге. Символом этого стало возвращение Мустафы Барзани из СССР после многолетнего изгнания.
Однако такое положение дел не могло сохраняться долго. Сама логика развития событий, борьбы за власть делала этот союз неустойчивым. Не имея в тех исторических условиях возможности опереться на что-либо, кроме идеологии арабского национализма, революционное правительство уже очень скоро начало противодействовать курдам в их требовании предоставления автономии. В свою очередь, сделать уступку для правительства Касема означало, фактически, подорвать собственную власть (что, в равной степени, касалось и лично Касема – с точки зрения борьбы в самом революционном правительстве) [Мгоян, 1975, с. 102]. О том, насколько данный фактор отношений между Багдадом и курдами был значим, свидетельствует тот факт, что тренд на подавление курдов сохранился и после свержения Касема. Пришедшие ему на смену (и стремительно сменявшие друг друга) правительства не желали идти на какие-либо реальные уступки курдам [Мгоян, 1975, с. 215]. С одной стороны, каждая новая группа заговорщиков стремилась заручиться поддержкой Барзани (временным прекращением боевых действий) и обещала выполнить его требования после взятия ими власти. С другой стороны, эти обещания никогда не исполнялись [Мгоян, 1975, с. 90, 235]. С этой точки зрения положение курдского национально-освободительного движения, его «сделочная позиция» всегда была слабее, нежели у центрального правительства: даже в те периоды, когда им удавалось успешно противодействовать регулярной иракской армии. Курды Барзани могли изгнать оккупантов из горных районов северного Ирака, однако им никогда не удавалось заставить правительства в Багдаде исполнять собственные обещания. Примечательным, в связи с этим, также представляется тот факт, что Сулеймания – один из очагов курдского освободительного движения – располагаясь на относительно равнинной местности, постоянно оказывалась под оккупацией иракской армии [Stansfield, 2003, p. 73]. С нашей точки зрения это обстоятельство объективного характера – в числе прочих – оказало специфическое воздействие на национальное движение курдов в Ираке (сначала раскол в самой ДПК между Барзани и Талабани, затем – исключение Талабани и Ибрагима Ахмеда из Политбюро ДПК и создание им ПСК со штаб-квартирой в Сулеймании) [Stansfield, 2003, p. 70-71].
В свою очередь, начало освободительной борьбы Барзани в Ираке оказало существенное влияние и на курдов Турции. Однако оно столкнулось здесь с рядом препятствий: с отсталостью юго-востока страны (территорией, населённой преимущественно курдами), включённостью представителей традиционной родовой аристократии курдов (аг и шейхов) в республиканскую систему власти (так, в частности, многие ага были допущены кемалистами до представительства своих провинций в Великом национальном собрании) [McDowall, 2005, p. 399]. Дополнительным фактором консолидации курдских элит (означавшим – на том этапе – фиксацию в Турецком Курдистане status-quo) стали суфийские религиозные ордена – тарикаты (Накшбандия, Кадирия). Фактически, разумеется, речь идёт об одном и том же явлении: с одной стороны развитие национализма в регионе блокировалось его отсталостью, с другой – включённость курдского руководства в турецкий истеблишмент исключала сами предпосылки возникновения сепаратистских тенденций. Впрочем, как утверждают турецкие авторы, ряд известных курдов выступил за нахождение их народа в составе Турции ещё в период становления Республики (что, в частности, якобы нашло своё отражение в ходе Лозаннской конференции) [Heper, 2007, p. 117]. Также следует отметить жестокие репрессии турецкого руководства, обрушившиеся на курдов вследствие восстания шейха Саида, Араратского восстания и др. Результатом стали массовые депортации курдов с юго-востока в другие части страны. Пытаясь поначалу ломать структуру традиционного курдского общества (в частности, казня вождей), кемалисты вскоре убедились, что оптимальным способом удержания контроля над территорией (т.е., в конечном итоге, её населением) является кооптация традиционной аристократии в правящую элиту. В свою очередь, курдская феодальная верхушка также была заинтересована в упрочении собственной власти на юго-востоке, дополнительной её «легитимации» со стороны центрального правительства в Анкаре. Жёсткость, с которой кемалисты расправлялись с малейшими проявлениями непокорности центральной власти, по сути, не оставляла им выбора.
С этой точки зрения следует отметить амбивалентный характер последовавшей – сразу после окончания Второй Мировой войны – демократизации политической жизни в Турции, а именно переход от однопартийной (в лице Народно-республиканской партии) партийной системы к многопартийной. Так, с одной стороны, появились теоретические возможности для появления оппозиции в легальной политической форме. С другой – заигрывания партий с курдами (их элитами) в конкуренции за голоса избирателей привели к тому, что рядовые курдские общинники оказались под ещё более тесным и жёстким контролем: как – напрямую – со стороны землевладельцев (ага), так и – опосредованно – центрального правительства в лице новой, демократизированной системы (этот же процесс – демократизация – объективно вёл к возрождению ислама). Следует отметить, что Демократическая партия, сменившая у власти НРП в 50-х гг., в значительной степени опиралась на поддержку курдского электората юго-восточных провинций [McDowall, 2005, p. 400]. Возможно, именно это обстоятельство стало фактором обвинения партии в сговоре с «сепаратистскими силами», последовавшими вследствие военного переворота 1960 г.
Вместе с тем период нахождения у власти Демократической партии не прошёл даром. Открывшись – вслед за «планом Маршалла» – иностранному капиталу, Турция стремительно модернизировалась. Наиболее ярко это отразилось в сфере сельского хозяйства: «В 1948 г. в стране насчитывалось всего 1750 тракторов. В 1950 г. ограничения были сняты и спустя год имелось уже 10 тыс. единиц техники. К 1953 г. было уже 30 тыс. тракторов, ещё через год – 40 тыс.» [McDowall, 2005, p. 401]. Следствием этого закономерно стал рост безработицы в сельской местности, массовая трудовая миграция на запад страны, в прибрежные города. Так, по данным Макдаулла, порядка 41% трудовых мигрантов с юго-востока направлялось в Стамбул, 18% – в Анкару, 15% – в Адану и 4% – в Измир [McDowall, 2005, p. 403]. Одновременно с этим он отмечает, что несмотря на то, что городской уклад жизни в корне отличался от сельского, курдам удалось в значительной степени сохранить как коллективное начало, так и, одновременно с этим, сознание собственной самобытности, отличия о турок. Значительную роль в этом играл фактор языка. С другой стороны, аги стремились притормозить процесс выхода общинников, поскольку неконтролируемое переселение из села в город грозило обернуться для них утратой потенциальных голосов, а, стало быть, интереса к ним со стороны легальных политических партий. Отчасти этот процесс смягчался бурным ростом населения, притом именно в сельской местности. Так, только за период 1940-1965 гг. курдское население тех провинций, где они составляли большинство, удвоилось. В то время как 41% населения республики было моложе 15 лет, в Курдистане аналогичный показатель составил 48% [McDowall, 2005, p. 404].
Значительные перемены произошли за это время и в политической жизни страны. Прежде всего следует отметить принятие – вследствие военного переворота 1960 г. – новой конституции (1961 г.), отличительной чертой которой стал либерализм ряда её положений (чего не было ни в предшествующей, ни в последующей конституциях). Так, например, впервые в истории Республики разрешалось создание социалистической партии. Ею стала Турецкая рабочая партия – ТРП (запрещена после переворота 1971 г.). На выборах она набрала 3% голосов избирателей. По курдскому вопросу турецкое руководство продолжало руководствоваться политикой культурной ассимиляции. Либеральный характер конституции может быть объяснён следующим образом: с одной стороны руководство Республики понимало неизбежность роста левых настроений – ввиду стремительной индустриализации страны – поэтому заранее готовила вариант рабочей партии (равно как подконтрольных власти профсоюзов) как варианта канализации оппозиционных настроений в пределах легального политического поля. С другой стороны, курдский фактор оказался очевидным образом недооценён. Следствием этого, в свою очередь, стала политическая нестабильность в стране на протяжении всего десятилетия, итогом которого стал новый военный переворот и принятие новой – во многих отношениях более жёсткой – конституции 1973 г. Относительно мягкая (после подавления восстаний 20-30-х гг.) политика по ассимиляции курдов потерпела неудачу. Пытаясь целенаправленно взрастить – в специально построенных для этого пансионатах – патриотичную в отношении Турции курдскую молодёжь, кемалисты в итоге вырастили целое поколение революционеров, в числе которых нужноупомянуть следующие имена:

1. Муса Антер – пропагандист и идеолог курдского национализма; составитель турецко-курдского словаря [Гасратян, 1990, с. 254];
2. Тарик Зия Экинджи – генеральный секретарь ТРП;
3. Юсуф Азизолу – депутат от Демократической партии и основатель Партии турецкого народа;
4. Фаик Буджак – основатель Демократической партии Турецкого Курдистана – ДПК-Т (по происхождению выходец известного курдского аристократического рода Буджаков) [McDowall, 2005, p. 408].

Многие из них оказались впоследствии обвинёнными по т.н. делу «Сорока семи», однако, в конечном итоге, были оправданы [Гасратян, 1990, с. 238].
Здесь мы подходим ко второй характерной черте, отличающей национально-освободительное движение в Ираке от того, что имело место в Турции в рассматриваемый период, а именно фактор клановости и классовости. Так, с одной стороны, в Ираке национальное движение имело ярко выраженный племенной, клановый характер. ДПК, её Политбюро (после изгнания из неё Джаляля Талабани и Ибрагима Ахмеда) было представлено людьми Барзани (в свою очередь, он смог осуществить подобного рода перестановки вследствие того, что имел военную опору – в лице своего племени – и был удачливым полководцем) [Stansfield, 2003, p. 73]. В противоположность этому отколовшаяся от ДПК ПСК имела своей «базой опоры» крупный город Сулейманию – выступая, тем самым, представителем городской курдской интеллигенции. Тем не менее, в обоих случаях, обе эти «партии» имели чёткую структуру и общепризнанное руководство (будь то в лице Мустафы Барзани или Джаляля Талабани).
Ничего подобного не было в Турции. И хотя, как уже было упомянуто, вследствие бурной индустриализации уже 60-е гг. стали периодом попыток самовыражения курдов на новой, «индустриальной» основе (по ту сторону жёсткой стратификации распадающегося традиционного общества), вплоть до начала 70-х гг. курдские объединения не обрели никакой серьёзной организационной формы. Все они – как то, например, Восточные революционные культурные очаги (ВРКО) и «Дев Генч» (обе созданы в 1969 г.) – носили характер культурных ассоциаций. Значительную роль в этом играли ограничения и репрессии со стороны правительства. Речь идёт, прежде всего, о закрытии журналов на курдском языке (таких как «Диджле-Фырат», «Барыш дюньясы», «Денг») и самих курдских ассоциаций. Новая конституция по-прежнему не признавала существование курдского вопроса в Турции, «нация» понималась как гражданство, а не этнос. Быть «гражданином Турции» означало быть «турком».
Так, например, 8 мая 1961 г. имели место крупные демонстрации в Мардине, Диярбакыре, Шивереке, Битлисе и Ване. Молодые курды держали баннеры над головами, декларируя: «Мы – не турки, мы – курды... Турецкое государство должно признать наши национальные права». По данным курдских источников, 315 демонстрантов было застрелено, ещё 754 – ранено. Раскол между частью народа и правительством становился очевиден [McDowall, 2005, p. 407].
По сравнению с этим центральное правительство в Ираке никогда не обладало силой достаточной, чтобы полностью подавить сопротивление курдов. Даже нанеся, в конечном итоге, поражение вооружённому восстанию Барзани в 1974 г. (чего удалось достичь, в первую очередь, дипломатическими мерами), арабские националисты не смогли подавить в курдах национальное самосознание. Причиной этого, в свою очередь, было то, что индустриальное развитие иракских провинций, населённых курдами (Мосул и Киркук) началось ещё в 20-30-х гг., в то время когда в области проживания турецких курдов не было никакого промышленного производства. Удалённость юго-востока Турции от моря (по сравнению с западом страны), отсутствие инфраструктуры – всё это объективно приводило к тому, что развитие курдских районов требовало 3-кратно больших капиталовложений [Heper, 2007, p. 117]. Всё это препятствовало развитию национального самосознания турецких курдов. Вместе с тем события в Ираке были известны в Турции и пример Барзани был заразителен. Сознавая это, турецкое руководство делало жёсткие заявления относительно недопустимости «экспорта» курдского сепаратизма из Ирака в Турцию. Так, например, когда конфликт между Касемом и Барзани принял осенью 1960 г. очертания войны близ турецких границ, генерал Гюрсель (возглавивший военный переворот), сделал упреждающее заявление: «Армия не будет воздерживаться от бомбёжек городов и деревень: масштаб будет таков, что они [любые повстанцы] будут подавлены на своей территории» [McDowall, 2005, p. 406]. По сути, это была угроза внешнего вторжения.
Нельзя сказать, чтобы турецкому руководству удалось, в конечном итоге, значительно воспрепятствовать росту национального сознания и, вместе с тем, примечательно то, что в Турции чаяния курдов на национальное освобождение возлагались на Рабочую партию. Ввиду того, что партии на этнической основе были запрещены на уровне конституции, естественной формой выражения курдского национализма стал социализм. Нечто аналогичное десятилетие ранее имело место также в Ираке, однако там пути коммунистической партии и Барзани разошлись достаточно быстро (почти сразу после Июльской революции ввиду расхождения в целях). В ситуации Турции напротив, получалось, что курды прибегали, таким образом, к единственному доступному им (легальному) способу самовыражения. Национальный вопрос пытался маскировался под классовую борьбу. Примечательна в связи с этим двойственность позиции самой ТРП. Небезосновательно опасаясь угрозы закрытия, её лидеры не обращались к курдской проблеме напрямую. Вместо этого руководство ТРП стремилось сделать акцент на развитии производительных сил отсталого юго-востока, сместив, тем самым, саму постановку вопроса с национальной на экономическую [Гасратян, 1990, с. 285]. Это закономерно вызывало разочарование среди курдов, отход электората юго-востока от ТРП. Как следствие этого в 70-е гг. курдский национализм принял характер создания самостоятельных, независимых движений.
Применительно к вопросу о политических субъектах также следует отметить существование подпольной Демократической партии Турецкого Курдистана (ДПК-Т). В соответствии со своим названием, она представляла, по мнению исследователей, филиал партии Барзани [Гасратян, 1990, с. 260-261]. Есть свидетельства того, что её представители принимали участие в конгрессах курдов в Ираке в период борьбы там Барзани. Однако лидер ДПК-Т Фаик Буджак был убит в июле 1966 г., спустя восемь месяцев после создания партии. Его ближайший соратник и преемник, Саит Эльчи, также погиб в ходе столкновений в 1971 г. Как следствие этого, следы её совершенно теряются. Судя по всему, за недолгий период своего существования ДПК-Т не удалось глубоко «пустить корни» даже там, где её ячейки существовали. Возможно, причиной этого была ортодоксальность её идеологии (для Барзани – как представителя курдской аристократии – в сущности, были глубоко чужды собственно социалистические преобразования).
В 70-е гг. ситуация с курдским вопросом в Ираке и Турции переменилась противоположным образом. Так, с одной стороны, движение во главе с Барзани потерпело поражение вследствие сделки между правительством партии «Баас» и шахом Ирана. Оказавшись без снабжения со стороны Ирана и будучи противопоставленным новой советской технике правительственной армии, Барзани отказался от продолжения вооружённой борьбы. В Турции, напротив, наступил период ещё больших политических потрясений. 70-е гг. в Турции прошли под знаменем вооружённой борьбы левых и правых группировок, гражданской войны «низкой интенсивности» (аналогичной той, что имела место в тот же период в Италии и получила название «свинцовых 70-х»).
О теоретической возможности роста протестных настроений в 70-х можно было судить по данным демографического роста в стране в целом и, особенно, на юго-востоке. Ключевым, в связи с этим, представлялся рост студенчества: как свидетельствует Макдауал, со 100 до 150 тыс. (только за период 1965-1969 гг.). В то же время число доступных ежегодно мест для зачисления было совершенно недостаточно. Даже к концу 70-х, в 1977 г. имелось лишь 60 тыс. мест в высших учебных заведениях при наличии 360 тыс. потенциальных кандидатов. Как следствие этого имел место рост безработицы: даже по официальным данным, она возросла более, чем в два раза в период 1967-1977 гг. (с 600 тыс. до 1,5 млн.) [McDowall, 2005, p. 413]. Все эти обстоятельства представляли собой среду, в которой естественным образом вспыхивали радикальные, экстремистские лозунги: причём как левого, так и правого толка. Так, в период между осенью 1973 г. и летом 1977 г. в столкновениях между левыми и правыми было убито не менее 447 студентов и на следующий год – в двухмесячный период, предшествовавший всеобщим выборам в июне – погибло ещё 70 [McDowall, 2005, p. 414].
В 1967 г. курды ТРП, «Дев Генч» и других молодёжных курдских ассоциаций организовали массовые митинги, численностью в 10 тыс. чел. в Сильване и 25 тыс. чел. в Диярбакыре, протестуя против подавления курдов и выступая за предоставление равных демократических прав. Это было первое серьёзное неповиновению государству начиная с 1938 г., но более значимо то, что это был первый массовый вызов государственной власти со стороны урбанизированного курдского населения. Он свидетельствовал о – во многом уже свершившемся – смещении общественной мобилизации от традиционных авторитетов к городским, образованным студентам, в числе которых были, в т.ч., представители аристократических фамилий: отвергавшие те методы управления, которые практиковали их предки (как упомянутый Фаик Буджак). Переворот 1971 г. и государственный террор против Курдистана спровоцировали глубокое разочарование в левых и курдских националистических кругах: отчасти потому что они были загнаны в подполье, отчасти потому, что основные их группы были лишены единства (прежде всего единого лидерства, т.е. бесспорных авторитетов), отчасти потому что СССР не оказал им никакой деятельной поддержки. Тем не менее, ввиду упомянутых выше объективных обстоятельств (прежде всего демографии), 70-е гг. стали периодом быстрого роста множества левых организаций, возникновения курдского национального движения как такового.
В качестве примеров левых революционных террористических группировок следует упомянуть Армию освобождения турецкого народа (АОТН) и Фронт народного освобождения (ФНО), которые возникли в 1971 г. Им и подобным им левым группировкам, в свою очередь, противостояли правые группы, наиболее известной из которых являются «Серые волки» (Bozkurt), тесно связанные с Партией националистического действия (ПНД) и её бессменным руководителем Альпарсланом Тюркешем. Следует отметить, что эти группы вели борьбу против левых при, по сути, негласном попустительстве правительства. Силы госбезопасности возобновили свои операции в Курдистане, по-видимому (под предлогом) сдержать насилие, но, по сути, закрывали глаза на деятельность правых. К концу 1978 г. в восточных провинциях погибало от 20 до 30 человек ежедневно [McDowall, 2005, p. 415]. Курдистан также стал горячей точкой этого противостояния. Причиной этого был страх аг перед социальными и экономическими преобразованиями, исходившими из теории – и практики – левых экстремистов.
Также следует отметить, что существуют веские свидетельства в пользу того, что «Серые волки» были одним из элементов международной тайной сети «Гладио» (турецкая ветвь – «Контргерилья») которая охватывала все страны НАТО и ставила своей целью борьбу против левого движения и противодействие СССР на случай военного вторжения в Европу. Существование этой сети в Турции в означенный период, в частности, было признано премьер-министром Бюлентом Эджевитом [Özel Harp..., 2008]. Ничего подобного не было в Ираке, который вышел из Багдадского пакта сразу после Июльской революции. Данный фактор – уже, по сути, международного вмешательства, давления – также отразился на специфике левого движения в Турции. Можно сказать, что турецкие правые качественно отличались от левых, как минимум, в трёх отношениях: они представляли собой дисциплинированную структуру; их руководство было централизовано; они пользовались негласной поддержкой правительства. Так установлено, что 54% всех задержанных в означенный период приходилось на левых радикалов, правых – лишь 14% [McDowall, 2005, p. 416].
Апофеозом бурных 70-х гг. стал военный переворот 1980 г. во главе с генералом Кенаном Эвреном. В 1982 г. была принята новая конституция, которая ликвидировала многие достижения конституции 1961 г., покушений на которые избежал переворот 1971 г. По прошествии двух десятилетий протестов турецкое руководство пришло к осознанию необходимости закручивания гаек на высшем законодательном уровне. Новая конституция усилила исполнительную ветвь власти в лице президента, наделив его правом распускать парламент и руководить посредством прямых указов Роль политических партий также была уменьшена. Она также включала в себя абстрактное положение, статью 14, которая запрещала политическую борьбу, основанную на классах, деноминациях, языке или расе [Anayasası, 1982]. Подавляющее большинство избирателей, уставших от насилия (87%) одобрило эти меры [McDowall, 2005, p. 416]. Многие профсоюзы были закрыты, старые партии были распущены, а новым, принявшим участие в выборах 1982 г., было запрещено создавать молодежные и женские ассоциации, равно как деревенские и региональные ответвления (как это было ещё в 50-е гг.).
Таким образом, можно сделать следующие выводы.
С одной стороны, национальное движение курдов в форме политических партий в Ираке стартовало десятью годами ранее, нежели в Турции. На то были объективные причины, в частности, отсталость юго-востока Турции и террор против курдов (в частности, казни и ссылки лидеров, депортации населения), которые обрушились на них в 20-30-х гг. Также следует отметить фактор инкорпорации курдской сельской аристократии в турецкий политический истеблишмент. Всё это, с одной стороны, парализовало развитие региона (на определенном этапе), а, с другой, делало невозможным выступления местных элит против центральной власти (как то имело место в ситуации с шейхом Саидом или Барзани). Государство в Турции объективно было более сильным и централизованным, нежели в Ираке, национальное сознание курдов – слабее. Вместе с тем революция 1958 г. в Ираке стимулировала рост курдского национализма во всём регионе.
Курдский национализм в Ираке опирался на племенные структуры, кланы, наличие общепризнанного лидера в лице Барзани. В этом смысле ПСК стал репликой ДПК (Политбюро, харизматичный лидер, клан Талабани). Опыт национально-освободительной борьбы 60-х гг. в Ираке показал, что подобные структуры могут быть достаточно эффективны, как минимум, в условиях противостояния противнику в горной местности. Ничего подобного не было в Турции. Как уже было упомянуто, аристократия турецких курдов – отчасти под давлением, а отчасти добровольно – была кооптирована в правящую элиту Турции (притом на уровне представительства в Меджлисе). У турецких курдов не было единства, не было общепризнанного лидера. У них не было возможности в открытую вести пропаганду, создавать легальные политические организации. Сам факт существования курдской проблемы игнорировался, при том на уровне официальной идеологии. Можно сказать, что одной из основ легального политического дискурса в Турции был «антикурдский консенсус». С этим, в частности, было связано нежелание лидеров ТРП поднимать проблематику юго-востока именно как национальную. Следствием этого стал выход курдского движения за пределы легального политического поля.
Первые политические организации турецких курдов начали возникать в конце 60-х, начале 70-х гг., где они сразу столкнулись с террором со стороны государства и правых сил (не говоря уже о существовании международного фактора подавления левого движения в Турции как стране – члене НАТО). Речь шла, фактически, о гражданской войне «низкой интенсивности». Итогом её стало закручивание гаек со стороны государства в виде переворота 1981 г. и новой конституции 1983 г.
Таким образом, можно сделать вывод, что национальное движение курдов и в Ираке, и в Турции существовало в исключительно неблагоприятных условиях. Вместе с тем борьба курдов в Ираке носила более зрелый и эффективный характер. С нашей точки зрения, это связано с фактором организации. ДПК сочетала в себе как современные, так и архаические черты: за фасадом левых лозунгов и риторики скрывалось, по сути, племя. Однако парадокс в том и состоит, что сравнительная эффективность ДПК – по сравнению с турецкими объединениями – была связана не с её модернистскими лозунгами, но именно архаической структурой организации (что, впрочем, не помогло её филиалу, ДПК-Т в условиях турецкого государства). Фактор внешних условий, на фоне которого развивался курдский национализм, имел решающее значение. Тем не менее, принципиальной проблемой турецких курдов, их национально-освободительной борьбы оставалось то, что они не смогли (в силу объективных причин: прежде всего, террора со стороны государства) поставить старые структуры своего традиционного общества на службу национализму (несмотря на то, что отдельные представители аристократии встали на сторону левых революционеров). Как следствие этого, турецким курдам для выражения своих национальных чаяний пришлось изобретать уже качественно новые структуры, в корне рвавшие с традиционной структурой курдского общества (каковой и стала, в конечном итоге, Партия рабочих Курдистана – ПРК). Фактор идеологии, при этом, представляется вторичным (если не сказать производным) от структуры, организации самого политического субъекта. Племенная структура ДПК обусловила её «мелкобуржуазный национализм», а не наоборот. В этом смысле все революционные организации турецких курдов 70-х гг. потому и не смогли просуществовать долго, что не имели под собой, в себе, своей основе прочной структуры: которую, по всей видимости, пытались компенсировать радикальностью своей революционной идеологии.