Кафедра востоковеда

Социальная динамика в обществах кочевников-скотоводов является дискуссионным во- просом в гуманитарных науках. В общих очерках по глобальной истории и социокультурной эволюции кочевники затрагиваются лишь косвенно. Марксистские исследователи уделили в ХХ в. этой проблеме больше внимания. Дискуссия прошла через несколько этапов. Затянувшиеся споры о сущности кочевых обществ не привели к созданию общепринятой теории (предклассовое общество, раннее государство, различные трактовки феодализма, номадный способ производства) продолжают существовать и по- ныне. В начале XXIв. обсуждались и другие теории – суперсложное вождество (Крадин), кочевая ци- вилизация (Масанов), «безголовое государство» (Снит). Предметом обсуждения стал вопрос о том, что является основой специфики крупных политий номадов – внутренняя природа скотоводства (Ди Космо, Ханичерч и др.) или особенности адаптации кочевников к внешнему оседлому миру (Хазанов, Голден, Барфилд и др.). После ожесточенных дебатов были открыты три новые перспективы: во- первых, исследователи сошлись на том, что различия между оседлыми и кочевыми обществами очень условны; во-вторых, модель синхронности подъема и упадка кочевых империй и аграрных государств неприменима к тюркам и монголам; в-третьих, описания кочевников в источниках оседлых народов очень тенденциозны. На самом деле все было гораздо сложнее. Кочевники внесли свой вклад в активи- зацию контактов и обменов между различными цивилизациями, а также выступали в качестве ак- тивного субъекта внешней политики и глобальных исторических изменений

Скачать PDF Скачать JATS

«Кочевники-скотоводы всегда притягивали внимание антропологов», – примерно так начинается один из популярных обзоров этнографии номадизма [Dyson-Hadson 1980, p. 15], и с этим трудно не согласиться. Еще классики изучения «другого» – отцы-основатели исторической науки Геродот и Сыма Цянь – подробно смаковали специфику чуждого им мира степняков. Он одновременно и притягивал, и пугал их, как и более поздних исследователей этой загадочной части Мира. Мемом степной цивилизации стал кентавр – загадочное существо, получеловек-полулошадь.
Одно из ключевых мест в изучении номадизма занимает вопрос о причинах возникновения наиболее крупных политий номадов – кочевых империй, а также особенности их социально-политической структуры. По сути дела, речь идет об особенностях политогенеза в обществах кочевников-скотоводов. Обсуждение этих проблем имеет давнюю историю. Фактически еще в XIX в. возникли вопросы: могли ли создать номады государственность и существовали ли какие-либо отличия в социально-политической организации между кочевыми и оседлыми обществами? Философы (от Ф. Вольтера до Г. Гегеля) отказывали номадам в способности создавать государственность, а вот среди историков и этнологов мнения разделились: одни из них полагали, что кочевники сохраняли родоплеменную организацию, другие выступали за признание в кочевых обществах имущественного неравенства и государственной власти. В XIX в. появилась так называемая завоевательная теория возникновения государства, в которой кочевым народам было отведено одно из ключевых мест.
В ХХ столетии наиболее активно данная тематика обсуждалась в рамках советской марксистской науки в ходе так называемой дискуссии о кочевом феодализме. Историографии этой дискуссии посвящено большое количество исследований. Более подробно она рассмотрена в целой серии специальных работ [Коган, 1981; Халиль Исмаил, 1983; Попов, 1986; Gellner, 1988; Марков, 1989; 1998; Крадин, 1992; Масанов, 1995; Васютин, Дашковский, 2009 и др.]. В рамках дискуссии можно выделить три больших этапа:

1. первый (1920-е – начало 1930-х гг.) – годы относительной свободы выбора различных подходов от отрицания классовой природы обществ кочевников до признания «племенного государства» и наличия у номадов классов; 2) второй (1934–середина 1960-х гг.) – время господства теории «кочевого феодализма» от момента ее создания до дискуссии о «патриархально-феодальных отношениях»; 3) третий (середина 1960-х – начало 1990-х гг.) – с момента возрождения дискуссии об «азиатском» способе производства до конца советской эпохи. Этот период характеризуется выработкой новых подходов, аргументированной критикой теории феодализма у номадов [Крадин, 1992; Крадин, 2007].

В данной статье будет рассмотрено современное состояние дискуссии касательно природы кочевых обществ и происхождения у них комплексных обществ и империй, дана оценка влиятельным современным течениям. Сначала будут показаны дискуссии в отечественной науке, затем мы обратимся к наиболее интересным работам в зарубежном кочевниковедении. При этом будут даваться ссылки только на ограниченное число работ цитируемых в статье авторов. В настоящее время публикационная активность чрезвычайно высока, и каждый исследователь имеет, как минимум, несколько публикаций по каждому вопросу. С большей частью данных работ я знаком, однако для экономии места буду цитировать только самые значимые или наиболее показательные из них.

ОТ МАРКСИЗМА К ЭМПИРИЗМУ

К концу советской эпохи можно говорить о существовании в отечественном кочевниковеднии четырех основных точек зрения на характер социального строя номадов (подробнее см. [Крадин, 1992; 2007; Васютин, Дашковской, 2009]):

1. предклассовое общество у кочевников (С. И. Вайнштейн, Л. С. Васильев, К. П. Калиновская, В. А. Шнирельман и др.). При этом часть исследователей считали, что кочевники могут достигнуть государственности с установлением внешнеэксплуататорских отношений (В. М. Викторин, Э. С. Годинер, Г. С. Киселев, Л. Е. Куббель, В. Ю. Мурзин, Ю. В. Павленко и др.);
2. раннее государство у номадов (Е. П. Бунятян, С. Г. Кляшторный, Е. И. Кычанов; А. И. Мартынов, М. С. Мейер, А. И. Першиц, авторы «Эволюции восточных обществ» (1984) и др.);
3. феодализм у кочевников: а) ортодоксальный вариант теории «кочевого феодализма» (И. Я. Златкин, М. Х. Маннай-Оол, Л. П. Потапов и др.); б) «саунная» версия «кочевого феодализма» (А. В. Даньшин, К. И. Петров, Ф. Я. Полянский и др.); в) власть над номадами как основа феодализма (Н. Ц. Мункуев, А. В. Попов, В. С. Таскин, Г. А. Федоров-Давыдов и др.); г) становление феодализма в ходе седентеризации «от кочевий к городам» (С. А. Плетнёва). Высказывались также мнения о феодальной сущности номадизма без указаний на характер его внутренней природы (Л. Л. Викторова, Д. Е. Еремеев, Д. И. Кшибеков и др.);
4. особый номадный (Г. Е. Марков, Н. Э. Масанов) или экзополитарный (Н. Н. Крадин) способ производства у кочевников.

К сожалению, в постсоветский период теоретические исследования в кочевниковедении стали непопулярными. В более широком контексте можно констатировать, что историческую науку, археологию и антропологию захлестнула волна эмпиризма. Ежегодно выходит огромное количество работ с введением в научный оборот фактического материала. Иногда появляются интересные обобщения, которые можно отнести к теориям «среднего уровня». Однако концептуальных, обобщающих работ отечественных исследователей чрезвычайно мало. Возможно, одна из главных причин в разочаровании ученых в марксизме, в нежелании создавать себе новых кумиров. Не исключено, что данный факт может быть объясним общим кризисным состоянием научной сферы, бесконечным переформатированием структуры исследовательского труда, скудным финансированием и жесткой конкуренцией за дополнительные ресурсы.
Так или иначе, в первое «постмарксистское» десятилетие дискуссия велась достаточно вяло, и лидерство постепенно перешло к исследователям зарубежных стран. Сменился и фокус дискуссии. Наиболее актуальным стал вопрос, какому уровню сложности соответствовали кочевые империи. Одни авторы поддерживают мнение о предгосударственном характере обществ номадов [Крадин, 1992; Крадин, 2002; Скрынникова, 1997; Крадин, Скрынникова, 2006 и др.]. Другие пишут о складывании у кочевников ранней государственности [Трепавлов, 1993; Кляшторный, Савинов, 1994; Кычанов, 1997; Кычанов, 2010; Кляшторный, Султанов, 2000; Кляшторный, 2012; Тишин, 2015 и др.]. Определенную полемику вызвал вопрос: что является базисом специфичности номадизма – внутренняя природа скотоводства, являющаяся основой так называемого номадного способа производства [Масанов, 1995; Калиновская, 1996; Марков, 1998] или же особенности внешней адаптации ксенократических «кочевых империй» к земледельческим цивилизациям [Крадин, 1992; Крадин, 2002 и др.]. При этом в отечественную науку стали активно внедряться новые методологические подходы – теория «вождества» и «раннего государства», цивилизационный подход, мир-системный анализ др. Их использование в кочевниковедении уже дало определенные результаты [Koryakova, 1996; Крадин, Бондаренко, 2002; Базаров, Крадин, Скрынникова, 2004–2008; Koryakova, Epimakhov, 2007; Васютин, Дашковский, 2009; Васютин, 2010; 2011а; 2017; Вдовченков, 2016; 2018; Петров, 2016 и др.]. В обсуждение таких дефиниций, как «кочевая империя» [Крадин, 2001; Васютин, 2010; Пиков, 2010; Rogers, 2012] и «суперсложное вождество» [Maekawa, 2006; Scheidel, 2010; 2011; Di Cosmo, 2011; Шираиси, 2015; Kim, 2017], подключились зарубежные исследователи.
В то же время в условиях преодоления формационного монизма после 1991 г. появились публикации, в которых делалась попытка рассмотреть кочевничество с точки зрения цивилизационного подхода [Буровский, 1995; Enkhtuvshin, 2003; Пиков, 2009]. Моя критическая аргументация на этот счет осталась неизменной: термин «цивилизация» очень многозначен, и, чтобы избежать путаницы, целесообразно было бы оставить его для описания локальных цивилизаций (культур, «суперэтносов» и др.). При этом неразрешимым остается вопрос о выделении так называемого генетического кода цивилизации номадов. Номадизм – это нечто иное. Кочевники и скотоводы никогда не осознавали себя как единую общность, противостоящую другим. Гиксос и хунн, средневековый араб и монгол, нуэр из Судана и оленевод Арктики не только относились к разным народам, но и входили в разные культурные пространства. При этом одни номадические общества могли составлять «ядро» существующей цивилизации (например, арабы), другие – входить в состав варварской периферии какой-то цивилизации (гиксосы до завоевания Египта); третьи – оказаться практически вне цивилизационных процессов вплоть до начала периода колониализма (нуэры, чукчи) [Kradin, 2018].

По этой причине более перспективным представляется рассмотрение в рамках цивилизационного подхода отдельных и крупных этнокультурных общностей номадов, локализованных в определенных географических зонах. С данной точки зрения Аравийский полуостров, например, был подобным ареалом. Здесь зародилась арабская цивилизация. Можно говорить о Внутренней Азии как о единой цивилизации [Пэрлээ, 1978]. Для последней были выделены такие признаки, как деление на крылья, десятичная система, представления о власти, обряды интронизации, любовь к скачкам и верблюжьим бегам, особое мировоззрение и пр. В этом же русле следует рассматривать вопрос о и монгольской цивилизации [Железняков, 2016 и др.]. Особо дискутируемый вопрос в последнее время – насколько правомерно выделять особую золотоордынскую цивилизацию [Кульпин, 2004; Кульпин, 2008; Крамаровский, 2005; Миргалиев, 2014 и др.]. Термин уже настолько прочно вошел в научный дискурс, что появилось даже периодическое издание с одноименным названием. Так или иначе, важно вовремя остановиться: выделение все новых и новых цивилизаций кочевых народов не должно быть бесконечным. С одной стороны, количество цивилизаций не может быть равным числу этнических общностей. Здесь важно не перейти грань разумного. С другой стороны, каждой выделяемой цивилизации должен соответствовать набор особых, отличительных черт – так называемый генетический код цивилизации.

ФРАНЦУЗСКИЙ СТРУКТУРНЫЙ МАРКСИЗМ

Еще в последней трети ХХ в. французские марксистские антропологи отстаивали особую точку зрения на формационную природу кочевых обществ. Находясь на позициях структурного марксизма, они развивали концепцию о специфической номадной формации, основой которой является внутренняя стратификация, базирующаяся на частной собственности на скот. Подчеркивались эгалитарный и сегментарный характер кочевников, нерасчленность базиса и надстройки в пастушеских обществах, что выражалось в переплетении экономических, родственных, религиозных и иных отношений. Под номадным способом производства они понимали комплексное единство экологических, экономических и социокультурных составляющих. При этом важное место в концепции занимала Марксова модель «германского способа производства» [Bradburd, 1984; Дигар, 1989; Bonte, 1981; 1990].
Особое место среди французских кочевниковедов занимают теоретические штудии Ж. Леграна [Legrand, 2011]. Его генеральная идея – структуралистская интерпретация кочевых обществ в рамках дихотомии «седентаризм» – «номадизм». Если для оседлых обществ характерно стремление к «накоплению» в широком смысле слова и стабильному существованию, то для номадов ограниченная ресурсная база, нестабильность, циклические флуктуации являются ключевыми факторами их существования. «Сердцевиной» этой системы выступают дисперсный способ существования номадов и их постоянные сезонные перемещения со скотом. Такие характеристики выглядят непривычными для оседлых жителей, они отталкивают и пугают их. Именно это служит причиной негативного, отрицательного восприятия кочевников.
Обе системы связаны между собой. Ж. Легран рассматривает подобные отношения в терминах симметрии / асимметрии. Для оседлых обмен с другими обществами имеет, прежде всего, рыночный характер и подчинен той же цели «накопления». Степнякам более важен внеэкономический обмен, а также получение тех продуктов, которые невозможно было произвести при кочевом образе жизни.
В терминах оседлого общества трудно проследить логику кочевого мира. Следовательно, возникают разные представления о границе. Для земледельцев и горожан – это барьер, отделяющий их от «чужих», потенциальных врагов. Для номадов граница – это зона взаимодействия с окружающим миром. Так, контакты и обмены с соседними оседлыми народами переходят в сферу политики. Торговля соседствует с грабежом и войной, которые могут стать регулярной деятельностью (своего рода «односторонним обменом»), хотя чаще являются методом принуждения с целью открытия или возобновления обменов.

РОЛЬ ВНУТРЕННИХ И ВНЕШНИХ ФАКТОРОВ

В зарубежном западном кочевниковедении наибольшее внимание вызвала дискуссия по поводу соотношения внутренних и внешних факторов развития обществ номадов. Сторонники первой точки зрения (теория «автономности») полагают, что кочевники могли самостоятельно прийти к государству, а их противники (теория «внешней зависимости») отстаивают мнение, что кочевники не нуждались в государственности, а возникновение империй номадов было опосредовано характером отношений с соседними оседло-городскими обществами. Особенно много для аргументации теории «автономности» в наши дни сделал Н. Ди Космо. По его мнению, концепция происхождения степных империй, исходя из ограниченности пасторальной экономики, изначально ошибочна, поскольку кочевники в той или иной степени были знакомы с земледелием [Di Cosmo 1999, p. 12, note 38]. В то же самое время появление кочевых держав было бы неверно рассматривать как «эволюционный» процесс. Это скорее процесс постепенного кумулятивного накопления политического опыта [ibid., p. 38]. Отправной точкой является структурный кризис внутри племенного общества. Кризис приводил к милитаризации степного общества, созданию постоянных воинских подразделений и специальных дружин, усилению власти военных вождей. С появлением харизматического лидера складывались предпосылки для генезиса государственности. Централизация власти вела к территориальной экспансии и росту доходов, появлению правительственного аппарата [Di Cosmo 1999, p. 15–26; 2002, p. 167–186].
В русле этой же парадигмы написаны работы Б. Ханичерча. Он полагает, что кочевники могли создавать организационно сложные политии на основе внутренней интеграции. Их внутренняя структура была такая же, как и у оседло-земледельческих государств. Государства и империи кочевников имели сложную экономическую систему, специализированные ремесла и урбанизацию. В этом смысле как для степняков, так и для оседлых жителей были характерны схожие принципы жизнедеятельности. В течение ряда лет автор проводил археологические исследования на территории Монголии и пришел к выводу, что система жизнеобеспечения древних номадов не зависела от внешних ресурсов [Honeychurch 2013; Honeychurch, 2014; Honeychurch, 2015].
Теория «зависимости» восходит к знаменитой книге О. Латтимора о культурной экологии и адаптации кочевников около китайской границы [Lattimore, 1940]. Латтимор показал зависимость кочевников от природной среды и соседних оседло-земледельческих обществ. По его мнению, это детерминировало социальную организацию и обусловило преобладание в степном мире циклических тенденций над эволюционными.
Данные идеи получили развитие в работах других исследователей. А. М. Хазанов показал, что внутренняя экологическая и экономическая адаптация кочевников была далеко не полной, ее дополняла адаптация кочевничества к «Внешнему Миру», которая могла реализовываться в различных стратегиях – от обычной меновой торговли до взимания с земледельцев дани или завоевания оседлых обществ [Khazanov, 1984]. Эти выводы пересекаются с результатами исследований С. Джагчида, согласно которому кочевникам трудно было существовать без продукции оседлого общества. Поскольку экономика земледельцев была более стабильна, они не имели особого стимула торговать с кочевниками. Поэтому главные причины войн с земледельцами имели экономические основания. При этом кочевники стремились вести войны без поглощения чужой территории [Jagchid, Symons, 1989; Jagchid, 1991].
По мнению П. Голдена, нет ни одного государства кочевников, которое бы возникло вследствие действия внутренних факторов [Голден, 2004, c. 111–112]. Мобильность кочевников давала им большое военное преимущество, но в то же время являлась потенциальным фактором сепаратизма. Главную роль в создании государства должен был сыграть внешний катализатор, обусловленный необходимостью доступа к продукции аграрно-городского общества. При этом для кочевников Западной Евразии не было характерно формирование государственности, за исключением тех случаев, когда они завоевывали земледельческое общество и переселялись на его территорию. В Восточной Евразии их империи больше соответствовали уровню раннего государства, однако с сильной ролью институтов родства, сохранением племенных институтов, всеобщей вооруженностью народа, мобильностью населения и ресурсов [Golden, 1992; Golden, 2001; Golden, 2011].
В ряде работ конца ХХ в. было высказано мнение о принципиальной значимости идеологии в формировании кочевых империй. Кюрзат-Алерс отмечает, что при нестабильной скотоводческой экономике накопление прибавочного продукта было ограничено. По этой причине формирование политических институтов должно было основываться на иных принципах. В случае степных обществ наиболее важным была, по ее мнению, монополия со стороны вождей на ритуальную сферу, формирование культов войны, поклонения Небу, предкам [Kürsat-Ahlers, 1994].
По мнению И. Тоган, поскольку из-за угрозы джута богатство скотоводов в виде скота было эфемерным, имущественное неравенство не могло иметь существенного значения. В основе общественной структуры лежала идеология – концепция Неба (Tenggri) и священной харизмы (qut). Важное значение для консолидации племен имела редистрибуция. Социальные и политические институты номадов были гибкими. В основании общества была пирамидальная сегментарная система линиджей. Время от времени одни кланы занимали лидирующие позиции, потом их сменяли другие. Периодически эгалитарная общественная структура сменялась централизованной имперской иерархией. Обычно через некоторое время срабатывали центробежные силы и наступала трайбализация, ведущая к автономии частей империи. За ней шла детрайбализация с усилением военных институтов и формированием универсальных идеологических концепций. Далее включались механизмы ретрайбализации и цикл начинался снова [Togan, 1998].

ПРОБЛЕМЫ ПЕРИОДИЗАЦИИ

Нужно напомнить, что в советской науке сложилось деление на так называемых ранних и поздних кочевников. Истоки данной периодизации уходят в формационную схему – в деление на древний и средневековый периоды. При этом так называемые ранние кочевники (до середины 1-го тыс. н.э.) обычно рассматривались как догосударственные, раннеклассовые или раннефеодальные общества. Сложение зрелой государственности в феодальной форме произошло в период существования «поздних» кочевников – в эпоху средневековья. В зарубежной литературе этот вопрос рассматривался несколько по-иному. Принципиально важной была периодизация японского историка Дз. Тамуры, который выделил два больших цикла в истории Северной Евразии: (1) цикл древних империй кочевников засушливой зоны Внутренней Азии (II в. до н.э. – IX в. н.э.): хунну, сяньби, жужани, тюрки, уйгуры; (2) цикл средневековых завоевательных династий, происходивших из таежной (чжурчжэни, маньчжуры) или степной (кидани, монголы) зон (X – начало XX в.): Ляо, Цзинь, Юань, Цин. Общества первого цикла взаимодействовали с Китаем на расстоянии, государства второго – завоевывали земледельческий Юг и создавали симбиотические государственные структуры [Tamura, 1956].
Из современных периодизаций следует отметить схему японского археолога Н. Шираиси, который рассматривает эволюцию кочевых империй в рамках спиральной эволюции от состояния раздробленности к фазе централизации и постепенной децентрализации. При этом каждый виток от хунну до монголов характеризуется все большим расширением дуги власти, максимально расширяясь в XIII в. [Шираиси, 2008]. Очень популярна точка зрения Н. Ди Космо. На основании способа получения доходов от внешнего мира он выделил четыре этапа в истории региона: 1) период даннических империй – от хунну до жужаней (209 г. до н.э. – 551 г. н.э.); 2) период торгово-даннических империй тюрков, хазар и уйгуров (551-907), когда номады научились получать доходы от внешнего обмена; 3) период дуально-административных империй (907-1259), когда номады научились завоевывать земледельческие цивилизации (кидани, чжурчжэни, монголы до Хубилая); 4) период зрелых империй (1260-1796), которые наряду с прочими способами эксплуатации использовали методы прямого налогообложения (монголы и их западноазиатские наследники, маньчжуры) [Di Cosmo, 1999].
Возможно, самая изящная модель была предложена Т. Барфилдом. Он фиксирует синхронность процессов роста и упадка кочевых империй и аналогичных процессов в Китае. Империя Хань и держава Хунну появились в течение одного десятилетия. Тюркский каганат возник как раз в то время, когда Китай был объединен под властью династий Суй, а затем Тан. Когда в Китае начинались смуты и экономический кризис, система дистанционной эксплуатации кочевников переставала работать и имперская конфедерация разваливалась на отдельные племена до тех пор, пока не восстанавливались мир и порядок на юге. Такая циклическая структура политических связей между народами Китая, Центральной Азии и Дальнего Востока, по мнению Т. Барфилда, повторялась трижды в течение двух тысяч лет: от хунну до жужаней, от тюрков до гибели Юань и от Мин до Синьхайской революции, которая прервала эту круговую эволюцию [Barfield, 1992]. Барфилд называет империи кочевников теневыми, поскольку они как бы находились в тени земледельческих цивилизаций (данный термин удачен и в том отношении, что подчеркивает и теневой характер экономики степных империй. Он выделяет несколько вариантов теневых империй: 1) зеркальные – которые появились как «ответ» на давление со стороны оседло-земледельческих империй (хунну, тюрки и т.д.); 2) морские торговые империи (Финикия, Крит); 3) империи-хищники, создаваемые периферийными группами после гибели центрального общества (Нубия, народы манчжурской «границы» – Ляо, Цзинь, Цин). В классификации имеется еще одна модель – ностальгические империи, возникавшие на обломках крупных империй прошлого (государства в Китае IV–VI, X–XII вв., Каролинги в Европе), однако имперская природа и вторичный (теневой) характер ряда взятых в качестве примера обществ вызывает сомнение [Barfield, 2001].
Концепция вызвала немало нареканий со стороны историков-востоковедов. Ряд исследователей писали, что Барфилд преувеличивает роль внешних факторов. На самом деле более важными для создания империи были внутренние причины [Di Cosmo, 1999; Di Cosmo, 2002; Scheidel, 2011]. Его обвиняли в некорректности выборки («модель с тремя примерами и двумя исключениями» [Wright 1995, p. 307]), отсутствии жесткой корреляции между ритмами подъема и упадка Китая и кочевых империй. В частности, история формирования Первого и Второго тюркских каганатов не вписывается в синхронную модель циклов между кочевыми империями и Китаем [Drompp, 2005, p. 109]; ср.: [Васютин 2011б].
Идеи Барфилда развивает изящная модель «петли обратной связи», предложенная П. В. Турчиным [Turchin, 2009]. Ее суть заключается в том, что кочевники и земледельцы оказывали воздействие друг на друга в течение длительного времени. Набеги номадов предполагали централизацию земледельцев, что, в свою очередь, требовало объединения степняков в более крупные формирования. «Начальная “анизотропия” (т. е. неодинаковость свойств среды. – Н.К.) в военной мощи на земледельческо-степном фронтире, таким образом, устанавливает автокаталитический процесс, заканчивающийся безудержным ростом размеров политий по обе сторон границы» [Turchin, 2009, p. 197]. Модель послужила поводом для нового витка полемики [Di Cosmo, 2011, p. 43; Scheidel, 2011, p. 117–119].
Путь от формирования номадизма до создания кочевых империй растянулся более чем на тысячу лет. По мению Л. Н. Коряковой [Koryakova, 1996; Koryakova, 1992], можно выделить несколько волн формирования сложных обществ в Евразии в бронзовом и раннем железном веке. Первая волна (до 1600 г. до н.э.) – эпоха колесниц, время теократических вождеств и племенных конфедераций (Синташа, Петровка). Вторая волна (1600–500 гг. до н.э.) – эпоха пасторальных обществ, время простых вождеств (Андроново, Федорово). Третья волна (с 500 г. до н.э.) – образование кочевничества, это время сложных вождеств и номадных империй (Аржан, хунну).
Т. Барфилд выделил четыре уровня сложности кочевников-скотоводов, которые не противоречат вышеизложенной периодизации: 1) акефальные общества, представленные, например, скотоводами Африки; 2) племенные сообщества численностью в десятки тысяч человек, возглавляемые неформальными лидерами; 3) надплеменные конфедерации численностью в сто и более тысяч человек; 4) централизованные имперские конфедерации численностью до миллиона человек [Barfield, 1993; Barfield, 2003]. Он, правда, против использования термина «эволюция», потому что не прослеживается линейного развития кочевников, а есть только периодические скачки от достаточно простых политических систем до гигантских империй.
Однако Барфилд согласен с тем, что есть определенные пределы увеличения сложности степных социумов [Barfield, 2003]. Вместе с тем он в своих работах фактически пишет о двух моделях кочевых обществ. Первая известна для номадов Евразии, где большое значение при формировании надплеменной иерархии имела генеалогия родства. По этой причине религиозный фактор не играл высокой роли. Вторая модель была характерна для скотоводов Северной Африки и Ближнего Востока. Здесь существовала эгалитарная социальная организация, в складывании надплеменного единства важное значение имел ислам [Barfield, 1995].
Кросс-культурный анализ 15 скотоводческих и кочевых обществ подтверждает подобные выводы. Действительно, можно выделить примерно три-четыре уровня культурной (и политической) сложности номадов. Самые простые – сегментарные акефальные общества, не имеющие органов управления. Следующая ступень – так называемые вторичные племена, конфедерации племен, простые вождества. Еще более развитую структуру имеют сложные и суперсложные общества. Последние представлены в наиболее масштабном виде кочевыми империями, а также квазиимперскими политиями несколько меньшего размера (подобно татарским ханствам после крушения Золотой Орды), независимыми и полузависимыми ханствами нового времени (жузы казахов, ханство калмыков и др.) [Крадин, 2004].

ПОСТМОДЕРНИЗМ

В эпоху постмодернизма, с легкой руки Ж. Делеза и Ф. Гваттари, термин «номадология» стал своеобразным манифестом, философией протеста против тотальной власти государства модерна [Deleuze, Guattari, 2010]. Постепенно идеи получили достаточно широкое распространение в гуманитарном дискурсе (см., например: [Ушакин, 2012]). Одновременно в западной археологии и антропологии стали появляться работы, которые с постмодернистских позиций отвергали устоявшиеся теории исторического процесса и социокультурной эволюции. Особенно много нападок было сделано против концепции «вождества» [Yoffee, 2005; Pauketat, 2007; Routledge, 2014].
Постмодернизм проник и в кочевниковедение (номадологию). Образцом постмодернистского дискурса стала книга кембриджского антрополога Д. Снита «Безголовое государство». Еще в конце 1990-х гг. он был далек от данной тематики и без всяких колебаний считал возможным использовать применительно к кочевникам термин «феодализм», заимствовав его у ведущих монгольских историков [Humphrey, Sneath, 1999, p. 219]. Однако на кембриджском симпозиуме 2004 г., посвященном изучению институтов власти во Внутренней Азии, он анонсировал свой новый подход и чуть позже опубликовал монографию и серию других работ на эту тему [Sneath, 2007; Sneath, 2009; Sneath, 2013 и др.].
Книга пронизана духом антиэволюционизма. Автор активно выступает против «колониальной» теории «эгалитарных кочевников», которая, по его мнению, была создана, чтобы показать отсталость степных обществ. Именно поэтому колониальные антропологи пользовались для описания политической системы номадов терминами род и племя (более поздние еще придумали термин вождество). При чтении книги создается ощущение глобального заговора антропологов развитых стран против бедных «племен». Снит признает наличие у монгольских кочевников стратификации, пытается сконструировать концепцию «аристократического общества» у кочевников, для которой он придумал собственную дефиницию – «безголовое государство» (возможно, функционалистский ремейк «акефального общества» Э. Эванса-Причарда).
Монография вызвала восторженные отзывы в постмодернистской литературе и вместе с тем весьма критически была воспринята ведущими кочевниковедами¹. Ключевая претензия – даже не в неудачном термине (можно только поиронизировать, примеряя дефиницию «безголового» государства, например – к империи Чингисхана), а в антиисторизме, систематическом искажении фактов и чужих концепций, огульном приписывании более ранним исследователям ошибок, которых они не совершали.

Приведу только один пример. Снит приписывает создание дефиниции «племя» классику эволюционизма Л. Моргану. Между тем данный термин был известен в английском языке задолго до Моргана и восходит к латинскому слову tribus. Истоки русского варианта племя в древнем славянском языке. Похожие слова есть в чешском, польском, хорватском и других славянских языках. А. Левшин, книгу которого Снит цитирует и критикует, опубликовал свой труд о номадах Средней Азии в 1832 г., за несколько десятилетий до появления «Древнего общества» Моргана (1877), где были сформулированы основные принципы эволюционизма. Иными словами, А. Левшин использовал понятие «племя» не только еще до появления эволюционизма, но и до складывания социальной антропологи как науки.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подводя определенные итоги дискуссии о соотношении внешних и внутренних факторов, Н. Ди Космо отметил, что в современном кочевниковедении наличествуют три устойчивых заблуждения [Di Cosmo, 2015]. Первое касается жесткого противопоставления мира кочевников и мира оседлых. С его точки зрения, номады были знакомы с земледелием с глубокой древности. С этим трудно спорить, поскольку кочевники в той или иной степени практиковали зачаточные формы земледелия, чему есть немалое подтверждение археологических и этнографических данных. Ключевой вопрос: в каких масштабах земледелие было распространено в степных обществах? Были ли эти масштабы сопоставимы с экономикой оседло-земледельческих государств?
Второе заблуждение, согласно Ди Космо, касается концепции Т. Барфилда о синхронности процессов взлета и упадка кочевых империй и соседних земледельческих цивилизаций. Тут трудно не согласиться с критикой. Действительно, образование Сяньбийской имперской конфедерации, Тюркского и Уйгурского каганатов никак не соотносится с периодами расцвета китайских династий.
Третье заблуждение касается распространенных стереотипов о кочевниках, которые присутствуют в описаниях древних хронистов от Геродота до Сыма Цяня. Действительно, они похожи, однако это не означает, что они написаны под копирку. Безусловно современные исследователи должны уметь отделять седентаристский (ориенталистский)дискурс жителя оседлого общества от достоверной информации. Однако это не означает, что все написанное лишено смысла. В несколько гипертрофированной форме аргументация Н. Ди Космо была повторена в книге К. Беквиса «Империи Шелкового пути». Он также полагает, что кочевники получали все необходимые ресурсы за счет торговли или налогообложения, а так называемых чистых кочевников никогда не было. Население степи всегда занималось земледелием и ремеслом и обеспечивало себя самостоятельно. Нарративные источники сильно тенденциозно изображают номадов как воинственных и агрессивных варваров. Это навязчивый миф, сформированный в оседлой среде. Конечно, кочевники хорошо стреляли из лука и владели искусством верховой езды. Однако они не были более жестокими, чем их южные соседи (с последним трудно спорить). В то же самое время степняки были уязвимы с экологической точки зрения (поскольку джуты могли легко уничтожить их запасы) и представляли легкую добычу для соседей (поскольку у них не было хорошо укрепленных городов и они многократно уступали в численности населения). К. Беквис приходит к выводу, что виновниками конфликтов между степными и равнинными народами в большей степени выступали оседло-городские империи, которые стремились к внешней экспансии и покорению своих соседей [Beckwith, 2009].
Многие из аргументов Беквсиса не выдерживают никакой критики. Он полагает, что пехота сильнее кавалерии и партизанская тактика наскоков степняков – это «оружие слабых». На самом деле в период между 550–1350 гг. после изобретения стремян и жесткого седла тяжелая кавалерия господствовала на полях сражений. Более того, в условиях разорванных фронтов конница всегда имеет преимущество в мобильности. Тактика номадов – это не партизанщина, а «гибридная война», которая лучше всего соответствовала условиям больших открытых степных и лесостепных пространств, дававших тактический простор для кавалерии.
Повторяя за Ди Космо тезис о наличии у кочевников земледелия и городов, Беквис забывает сопоставить масштабы и привести конкретные факты. Зачатки земледелия у номадов были, но, насколько они удовлетворяли потребности в углеводах, это вопрос. Рассуждая об урбанизации, нужно иметь в виду, что у хунну, например, на нынешний момент известен только один настоящий город (Иволгинское городище в Бурятии) и несколько поселений, а остальные полтора десятка городищ городами не являются [Крадин и др., 2017]. Если учесть, что численность империи Хунну была менее 1 млн человек [Крадин, 2002, с. 79], это ничтожно мало. В Ханьской империи, например, по археологическим данным, даже на северных границах, смежных с хунну, фиксируется многоуровневая иерархия поселений и городов разных рангов/размеров [Bo, Shelach, 2014].
Проблема не в том, что кочевники имели или не имели земледелие. Кочевники могут существовать без аграрных обществ. Они даже могут создавать комплексные общества (пазырыкцы, тагарцы, плиточники и т. д.). Однако нет ни одной кочевой империи, которая бы возникла раньше соседних оседло-земледельческих империй, и это, с моей точки зрения, является главным доводом в пользу того, что существует реальная взаимосвязь между централизацией в степи и в оседлом мире.
Другой вопрос: если общества скотоводов и кочевников способны самостоятельно создать государственность, почему тогда нуэры или чукчи не создали степной империи? Численность первых, согласно Э. Эвансу-Причарду, была более 200 тыс. человек [Эванс-Причард, 1985, c. 107], и они время от времени нападали на динка. Вторые периодически терроризировали соседей, совершали на них набеги [Нефёдкин, 2003].
Так или иначе, одна из ключевых трудностей заключается в том, что изучение кочевых обществ – комплексная проблема, для адекватного решения которой необходимо использование всех видов источников – археологических, нарративных, этнографических и др. Не секрет, что в силу все большей и большей специализации исследователям все труднее становится овладевать ремеслом смежных дисциплин. Археологи, как правило, не владеют восточными языками. Ориенталисты и этнологи слабо разбираются в археологии. Это приводит к тому, что исследователь видит объект изучения главным образом через призму профессиональных методов и традиции, упуская важные стороны изучаемого явления, которые относятся к компетенции иных дисциплин. Более того, даже внутри одной цеховой организации нередко существует региональная специализация. Не случайно специалист по восточноевропейским степям строит модели на своем локальном материале и экстраполирует их потом на весь Старый Свет. Также и исследователь Внутренней Азии невольно экстраполирует имперские модели в Центральную (Среднюю) Азию или Причерноморье, тогда как там существовала принципиально иная экологическая и геополитическая расстановка. Для многих этнологов, которые живьем видели повседневные практики и жизнь номадов, кажется странным находить государственные институты в степных сообществах. Напротив, археолог, который раскапывал грандиозные погребальные сооружения или города кочевников, скорее всего будет убежден в возможности кочевников самостоятельно преодолевать барьер государственности.
Все это, с одной стороны, углубляет наши знания о кочевых обществах. С другой стороны, задача обобщения огромных массивов фактических данных становится все более и более трудной.