В сегодняшнем понимании «Южная Азия» (South Asia) была изобретена в конце 1940-х гг. как переосмысление прежних подходов к изучению (древнего) Ориента, оказавшихся в условиях Второй Мировой войны непригодными. Автор концепта – американский индолог У. Норман Браун (1892–1975) – обозначил таким образом почти всю территорию Британской Индии и создал в Пенсильванском университете факультет региональных исследований Южной Азии1. Следствием этого стала институализация – наряду с традиционным санскритом – современного социально-политического спектра дисциплин, необходимых для полноценного освоения среды бытования изучаемого языка. По мере распространения новой идеи за пределы США и продолжения перемен в геополитическом устройстве деколонизированного пространства «Южная Азия» – концепт в образовательной стратегии и послевоенном мироустройстве стала вытесняться «Южной Азией» – конструктом, сложенным из новых государств и в дальнейшем подкрепленным формированием множества новых институций, включая СААРК на первых ролях. Однако в отличие от Юго-Восточной Азии, в конструировании которой в годы Второй мировой войны также участвовали внешние акторы, «Южная Азия» не превратилась в регион, обладающий собственной идентичностью, и ее номенклатура сохраняется в целях функционального удобства при продолжении поиска в различных сферах объединяющих факторов. Примером последнего является идея «Югоазии» (в одно слово), выдвинутая в Непале и поддерживаемая в настоящее время из Шри-Ланки.

Скачать JATS

Будучи санскритологом, пристально изучавшим, в том числе, и буддийские тексты в их преемственности от санскрита к пали и пракритам в соответствующих языковым изменениям контекстах¹, У. Норман Браун долго воспринимал Восток в сугубо «ориенталистском» духе – как огромную территорию, на протяжении более 5 тыс. лет стянутую общими признаками, идейной неразрывностью и сообразными культурными сдвигами. Он намеренно искал эти «элементы живучести» и механизм их воспроизводства, а, не находя, опирался на притчи как способ убеждения, черпая из индийских религиозно-философских трактатов эту лукавую методику: «Возможно, любое наше усилие найти семя, которое обеспечивало бы жизнестойкость индийской цивилизации, было бы источником ее сознания, если использовать аналогию с буддийской доктриной, может оказаться столь же тщетным, как и попытка Шветакету² обнаружить сердцевину баньянового дерева. Такая неудача все равно не может убедить исследователя в том, что элемент, ответственный за ее жизнестойкость, отсутствует, как и помешать любопытствующему искать его» [Brown, 1961, p. 434].

У. НОРМАН БРАУН И «ЮЖНАЯ АЗИЯ»

В менее аллегоричной форме Браун выстроил собственное исследование об отражении в современном индийском фольклоре санскритской «Панчатантры», памятника повествовательной прозы с древними фольклорными корнями, но литературно обработанного в начале I тыс. Вообще «Браун был погружен в [с]овременную Индию в значительно большей степени, чем любой санскритолог до него. Он пристально следил за политическими и социальными преобразованиями на субконтиненте, выражал симпатию его борьбе за независимость и дальнейшему становлению Индии. Этот интерес, уже заявленный его публикациями в американской прессе 1920–1930-х гг., еще более укрепился во время его работы в Исследовательско-аналитическом департаменте [Управления стратегических служб³]» [Rocher, 1976, p. 4]. Именно в 1940-е гг., в условиях Второй мировой войны, он обнаружил еще одну склейку исследуемого им реального пространства: это было противостояние оксидентальному колониализму и движение к индустриальному переобустройству. Однако этот же, предшествующий обретению независимости, период вскрыл усиление напряженности между индусами и мусульманами и затем растущую враждебность уже независимых государств – Индии и Пакистана – по отношению друг к другу. В таком контексте представление Брауна о стягивающем потенциале санскрита в общем цивилизационном континууме оказалось «неприемлемым и глубоко проблематичным», как и его видение мусульман в роли «нарушителей культурного пространства» [Dirks, 2015, p. 3, 8]⁴.

В 1960 г. по просьбе Министерства образования Пенсильванский университет провел конференцию для оценки обеспеченности преподавания языков Южной Азии учебными пособиями. В ней участвовали ведущие американские индологи, т. е. специалисты классического профиля, и индианисты⁵, нацеленные на современные гуманитарные и общественные дисциплины, представитель Школы востоковедения и африканистики Лондонского университета, а также участник совещания Международной группы по восточным и африканским языкам, созванного по инициативе НАТО в середине 1959 г. в Лондоне. В преамбуле к материалам конференции, изданным по ее завершении, записано: «Договорились, что под Южной Азией подразумеваются: Индия, Пакистан, Цейлон, Афганистан, Непал, Бутан, Сикким и южная часть Тибета».

В «Отчете», своего рода введении в материалы конференции, Браун сформулировал положения, принципиальные для South Asian Studies как особого направления в образовательном цикле американских университетов и колледжей: 1. Преподавание языков Южной Азии не только в лингвистических курсах, но и в качестве инструментов исследования для специалистов по всем гуманитарным и социополитическим дисциплинам и практиков в правительственных структурах; 2. Сохранение обязательного преподавания классических языков (санскрита, пали и персидского) в программах по изучению современной Южной Азии; 3. Распределение основных языков Южной Азии по пяти группам в зависимости от их приоритетности для интересов США и соответственно первоочередности обеспечения учебниками; 4. Овладение преподавательскими методиками для охвата всех аспектов владения языком; 5. Предоставление всех типов учебных материалов, необходимых для преподавания; 6. Приглашение авторитетных авторов для создания полноценных комплектов по всем аспектам преподавания языка [Brown,1960, p.11–16].
Через четыре года уже как летописец истории нового направления Браун пишет: «Южная Азия, как ее сейчас определяют в Соединенных Штатах, включает Индию, Пакистан, Цейлон, Непал, Бутан, Сикким и – часто – Афганистан. Она обособлена от Юго-Восточной Азии, состоящей из Бирмы, Таиланда, Камбоджи, Лаоса, Вьетнама, Малайи и – иногда – Филиппин... В нынешнем виде Южно-Азиатские исследования в Соединенных Штатах имеют совершенно другой характер, нежели они имели до войны. Различие лежит в широте охвата» [Brown, 1964, p. 55].
Эта «широта охвата» подразумевала вовсе не Индию, «как мы раньше указывали на культурное пространство, которое теперь именуем Южной Азией» [Brown, 1964, p. 56], а переход к междисциплинарности, что следует из перечисления специалистов, отсутствие которых выявила Вторая мировая война – экономистов, антропологов, социологов, географов, политологов и даже историков. Более того, Браун уже подразумевал не Индию в очерченных границах, а фактор постколониального устройства и мировой значимости того расплывчатого референта, который он же и варьировал с учетом вовлеченности внешних акторов в его орбиту: Индия и Британия, Индия и страны Содружества, Индия и Юго-Восточная Азия в контексте японского проникновения, Индия и Египет, Турция и другие страны Ближнего и Среднего Востока (Западной Азии) [Brown, 1964, p. 57]. Браун назвал размер «золотого дождя», обрушенного Законом о об образовании для нужд национальной обороны, и с гордостью охватил взором североамериканские университеты с несколькими десятками Центров Южно-Азиатских исследований»: «Это является новым и весьма значимым современным вкладом в американское образование, не имеющим параллелей в Европе или за пределами самой Южной Азии» [Brown, 1964, p. 60]. И именно Браун, академическим лоббированием удовлетворивший стратегические нужды США в области взаимодействия с поствоенным миром, на два-три десятилетия определил американское университетское образование в этом направлении.
«Золотой дождь» оказался весьма благодатным и для разработки ряда теоретических положений, например, при подготовке программы «Сравнительного изучения Южной (Southern) Азии» в некоторых американских университетах, что привело к уходу от расплывчатых ареалов (area) к маркированным регионам (region) и регионализму в самых разных проявлениях последнего, в том числе, при осознании опасности нездоровой «интеллектуальной балканизации» субконтинента и его частей [Introduction, 1967, p. 4]⁶. Однако со второй половины 1980-х гг. «Южно-Азиатский» всплеск в американских университетах начал затихать (к этому моменту и советская индианистика уже перевалила пик наивысшего расцвета 1960-х – начала 1970-х гг.⁷) и по окончании эпохи «холодной войны» и вовсе сошел на нет: количество Центров уменьшилось, число преподаваемых языков сократилось, а дисциплинарное поле стало структурироваться под влиянием новых теорий постколониализма, гендера и т. д., то опираясь на дефиниции региона и регионализма, то отказываясь от жестких структур под влиянием постмодернистских тенденций.

«ЮЖНАЯ АЗИЯ» VS «ЮГО-ВОСТОЧНАЯ АЗИЯ»

Совершенно очевидно, что Браун продвигал комплексный блок, базис которого, наряду с сохранением в университетах классических языков, предполагал всестороннее обучение живым с приложением приобретенных знаний в практической работе и/или в исследовательской деятельности. Эта образовательная модель также включала географию, экономику, историю, статистику, искусство и пр. компоненты, определяющие область (area) – будь то национальное государство или его часть – распространения вернакуляра. Через методологические установки Браун дробил пространство, которое когда-то представлялось ему целостным, как отражает название одной из его работ на эту тему – «Сущность культурной преемственности в Индии» [Brown 1961]. Подтверждением этому является книга «Соединенные Штаты и Индия и Пакистан», опубликованная в 1953 г.⁸ и 1963 г. и переизданная в 1972 г. с добавлением в титуле Бангладеш, после образования последней годом раньше, и составленные в русле программ факультета региональных исследований Южной Азии в Пенсильванском университете коллективные труды «Индия, Пакистан, Цейлон» под его редакцией [India, Pakistan, 1951, 1961]. То есть, лоббируя «Южную Азию» как комплексную дисциплину с профессиональными South Asianists на выходе, Браун как раз деконструировал пространство, разбивая его на Индию, Пакистан, Бангладеш и т. д. и далее – на более мелкие сектора. Предлагая иной – междисциплинарный – способ его интеллектуального освоения, нежели «ориенталистский», практикуемый в предыдущие годы им самим, он фактически стимулировал переформатирование условных кластеров (area) в очерченные регионы (region), которые становились единицами анализа и контекстом оформления регионализма. При этом одни кластеры совпадали с политическими границами новых государств, другие – с обособленными языковыми общностями внутри них. Вместе с тем в кратких введениях Браун напоминал о зонтичной «Индии» времен древних греков, через Афганистан добравшихся до притоков Инда, ныне на территории Пакистана, и указывал, что в его новых публикациях речь идет о ней же как о «Южной Азии», более деликатном, нежели «Индийский» или даже «Индо-Пакистанский» субконтинент, термине.

Этот несколько витиеватый подход все равно подрывал одномерное ориенталистское понимание скрепленной санскритом философско-религиозной протяженности, гипотетическая беспримесность которой была основательно нарушена длительным сосуществованием с исламом и аккультурирующим охватом Британской Индии, и наносил линии разрывов на низовом – лингвистическом – уровне, которому уделялось первостепенное значение: «Хотя в то время языковые навыки для изучения Южной Азии были менее существенны, чем для изучения Восточной, восприятие Южной Азии как региона, к которому можно было обратиться только через английский язык (иногда вместе с санскритом), резко изменилось за это время (с основанием Центров Южной Азии. – И.Г.)» [Dirks, 2015, p. 276].
При выходе за пределы Соединенных Штатов, где форсированно изобретались подходы и писались учебники, новый денотат для нейтрального обозначения пространства в процессе его распада (!), утрачивал методологический фокус и перенастраивался в геополитическую локацию, т. е. за пределами брауновской «лаборатории» обретал композитный характер и отсчитывал новую историю⁹. Это восприятие индийский социолог, политолог и психиатр Ашис Нанди зафиксировал уже изнутри определяемого пространства и привнес в него локальные нюансы: «Идея Южной Азии возникла в 1970-х¹⁰ и обрела значимый общественный статус в 1980-х гг., потому что средневековое имя региона – Хиндустан или ал-Хинд, его древнее имя – Бхаратварша или еще менее известная вариация – Джамбудвип – с учетом их географической неопределенности в отношении того, что сейчас называют Индийским полуостровом или субконтинентом, идеологически запятнали себя. Все они ассоциируются с совершенно новым национальным государством под названием Индия» [Nandy, 2006, p. 542]¹¹. Нанди усматривал в появлении нового квази-топонима заинтересованность соседних государств, «не очень-то удачливых в отношениях с Индией»: «Они пытаются создать пространство Южной Азии, противопоставляя ее не только таким регионам, как Юго-Восточная или Центральная Азия, но и конфигурациям прошлого – Британской Индии или Хиндустану» [Nandy, 2006, p. 542].

На самом деле, «Юго-Восточная Азия», в 1920–1930-х гг. обозначавшая всего лишь некий вектор [Fifield, 1976, p. 151], конструировалась параллельно и также извне, но на иных посылах и основаниях. Если «Южная Азия» была в большей степени замыслом, т. е. концептом, то «Юго-Восточная Азия» – поэтапным построением, или конструктом. Хотя и упомянутая в названии травелога Малкома двести лет назад, в США Юго-Восточная Азия наполнилась современным смыслом опять же в годы Второй мировой войны¹². Мелькавшее в разных вариантах в публикациях Института Тихоокеанских отношений, в 1941 г. это имя вошло в обиход благодаря Меморандуму об изучении Юго-Восточной Азии австрийского антрополога Роберта Хайне-Геледерна в адрес Американского совета научных обществ и его горячему обсуждению [Fifield, 1976, p. 152]. В 1943 г. выход книги «Будущее Юго-Восточной Азии: индийская позиция» ученого и дипломата К.М. Паниккара, делегата 8-й Международной конференции на тему войны и судеб тихоокеанских стран, организованной этим Институтом в Мон-Трамблане (1942)¹³, упрочил позиции неологизма, вытеснившего прежнюю терминологию – «Дальняя Индия» (Farther / Further India) и/или «Ультраиндия» (Ultraindia) [Fifield, 1976, p. 151]¹⁴. В том же году – под нажимом британской стороны – было сформировано союзническое Командование Юго-Восточной Азии во главе с адмиралом лордом Луисом Маунтбеттеном (позднее – последним вице-королем Индии), что стало «существенным шагом в военной и политической идентификации региона» [Fifield, 1983, p. 3]. География, подконтрольная Командованию, охватывала Бирму, Таиланд, Малайю, Сингапур и Суматру, фактически попавшие под влияние Японии после разгрома и скоротечного распада Американо-британско-голландско-австралийского командования (ABDACOM). В дальнейшем туда же вошли Борнео, Сулавеси и Ява, но не Филиппины, северный Индокитай и Тимор. Формирование с участием США структур, вовлеченных в военно-политические события в Азии, отражалось в устройстве американских военных и политических учреждений, где появлялись отделы, в названиях которых Юго-Восточная Азия присутствовала как Southeast Asia, орфографически дистанцируясь от британской South-East Asia [Fifield, 1976, p. 5].

После окончания войны в номенклатуру университетских Центров Юго-Восточной Азии, также созданных при поддержке известных фондов и профинансированных грантами Закона, были включены Филиппины и другие страны этого разделенного между различными западными державами пространства. Все они в период с 1946 по 1963 г. прошли через деколонизацию, что стало прологом к формированию в этих краях «естественного регионализма» [Fifield, 1976, p. 10]. Американские университеты также сохраняли нюансы в наименованиях соответствующих программах – South East Asia Studies и Southeast Asian Studies [Fifield, 1976, p. 154]. Дебаты относительно релевантности такого композита продолжались в многочисленных работах с говорящими названиями (In Search of Southeast Asia, например), пока политолог Рассел Хант Фифилд не предложил доказательство от противного, которое, несмотря на исходные различия, можно приложить и к «Южной Азии»: «Если эта региональная концепция не обоснована, то почему для специализированного и весьма дорогостоящего обучения в высших учебных заведениях должно быть выбрано именно это конкретное расположение на [карте] мира?... В конце концов, ... потратило бы такое множество ученых столько лет своей жизни и написали бы столько книг и статей, если бы Юго-Восточная Азия была просто еще одним местом на карте или плодом воображения?» [Fifield, 1983, p. 6].
Образование в 1967 г. Ассоциации государств Юго-Восточной Азии, куда в конечном счете вошли 10 стран¹⁵, дало новый толчок склеиванию региона и знаменовало реальное принятие пришедшего извне конструкта местными элитами. Подтверждением этому стал отказ в членстве Шри-Ланке как не соответствующей по критериям региональности, что свидетельствовало об усилении внутреннего восприятия Юго-Восточной Азии как жизнеспособной вне зависимости от академических дефиниций этой общности [Fifield, 1976, p. 12]. АСЕАН также продемонстрировал свою прочность, зарекомендовав себя как «определенная самостоятельная единица международных отношений, и какие бы противоречия внутри этого блока ни были, они не мешают ему выступать в качестве влиятельного актора в мировой политике» [Юго-Восточная Азия, 2017, с. 582]¹⁶.

НА ПУТИ К ЗАКЛЮЧЕНИЮ. МОНТАЖ И ДЕМОНТАЖ. «ЮЖНАЯ АЗИЯ» И «ЮГОАЗИЯ»

В отличие от успешного (по мнению ряда исследователей) приживления «Юго-Восточной Азии» в зоне ее «прикомандирования», ставшая привычной в геополитическом лексиконе «Южная Азия» распадается на глазах. Южно-Азиатская ассоциация регионального сотрудничества (СААРК) сложилась только в 1985 г.¹⁷ по инициативе (к тому моменту убитого) президента Бангладеш Зиаура Рахмана после многотрудных переговоров c потенциальными членами, начатых им еще во второй половине 1970-х гг. Наибольший скепсис продемонстрировали Индия и Пакистан, уже получившие за короткий срок независимого существования кровавый опыт противостояния, в то время как маленькие страны – от Непала до Бутана, Шри-Ланки и Мальдив – были рады подставить друг другу плечо как раз благодаря «ассиметричному» присутствию и влиянию Индии. Самая крупная в мире по численности человеческих ресурсов региональная организация, СААРК, вопреки множеству деклараций и институций с участием маркера «Южная Азия», ограничила свою деятельность преимущественно торгово-экономическими параметрами, весьма незначительно содействуя установлению политического партнерства. Очередное обострение отношений между Индией и Пакистаном разрушило хрупкий баланс взаимодоверия, и 18-й саммит Ассоциации в непальской столице Катманду в 2014 г. оказался последним, хотя формально о роспуске не объявлялось¹⁸. Еще до политически просчитанного присоединения к СААРК Афганистана (2007), Нанди заметил: «Отношения между остальными шестью членами СААРК не менее официозны и холодны, а иногда и столь же ожесточены. Это похоже на то, как если бы все субъекты региона пытались подражать гарнизонным государствам, взятым в учебнике за образцы» [Nandy, 2006, c. 543].

Без учета изначального брауновского посыла о диверсификации образования и «ареальном обучении», что привело американского санскритолога к концепту «Южная Азия» как визуализации идеи и затем ее выходу из стен университетов, умозрительное построение из разных компонентов СААРК подтвердило переход «Южной Азии» в разряд конструктов. Именно в этом часто усматривали попытку ослабить тяжелое политическое наследие раздела в 1947 г. бывшей британской колонии на Индию и Пакистан: «Идея южноазиатского консорциума с годами пришла в упадок. Как термин, “Южная Азия” сейчас в основном звучит в сводках погоды по международным каналам. Надежда на то, что региональная перспектива постепенно будет способствовать развитию регионального сознания и самобытности, исчезла» [Kumar, 2021].
Сомнения относительно пригодности «Южной Азии», в отличие от Юго-Восточной Азии не породившей регионализма на уровне макрорегиона и даже разрушившей его зачатки, начали циркулировать давно. «Южно-Азиатский междисциплинарный научный журнал», или SAMAJ (South Asia Multidisciplinary Academic Journal)¹⁹ посвятил этому вопросу специальный номер – «Идеи Южной Азии. Символическая репрезентация и политическое использование» (№ 10, 2014), замысел которого возник четырьмя годами раньше при попытке переименовать французский Centre d’Études de l’Inde et de l’Asie du Sud (Центр индийских и южноазиатских исследований), основной платформы SAMAJ’а, в Centre d’Études Sud-Asiatiques (Центр Южно-Азиатских исследований). Попытка была отвергнута на том основании, что французское общество не увязывает словосочетание «Южная Азия» с конкретным референтом. Дискутируемая еще на конференции «Идея Южной Азии» в 2012 г., эта тема перекочевала в спецномер и обрела в его названии множественность – «Идеи».

В Введении «Фантазии и конструкции Южной Азии: чарующая абстракция?» французский политантрополог Амина Мохаммад-Ариф решительно называет эту «идею» апорией, т. е. «искусственной» и «пустой» категорией, не обнаруживающей этиологического, эмоционального и даже вернакулярного веса, но только политическую нейтральность, и за пределами академических кругов обладающей «низкой вразумительностью» даже в западном мире [Mohammad-Arif, 2014, p. 5–6]. В заключение она перечисляет факторы и процессы как подтверждающие, так и опровергающие «идею» и «идеи» и удостоверяет многосоставный и многоуровневый характер концепта, что неминуемо приводит к полисемии всего словосочетания. Неопределяемость и неопределенность предмета дискуссии она подкрепляет цитатой из другого спецномера – «Семинар. Наша собственная страна: симпозиум по переосмыслению Южной Азии»: «Южная Азия, как любая другая грандиозная идея (вот на выбор – “ислам”, “Америка”, “Европа”), не статична, это не предмет, который передается по наследству от родителя к ребенку, как джаданагам²⁰, а нечто, что мы производим, создаем, меняем и перекраиваем сами» [Altaf, 2012].

В послесловии к «Идеям», индийско-французский историк Санджай Субрахманьям, приверженец «связанной истории» (connected history), объемлющей регионы, предметы и архивы, которые обычно рассматриваются по отдельности, погружает нынешнюю «Южную Азию» не на плохо различаемую глубину в 5 тыс. лет, что стало стартовой площадкой для Брауна, а в отстоящее на пять-шесть веков прошлое²¹. Этого оказывается достаточным, чтобы соположением множества позиций продемонстрировать абсолютную искусственность и случайность национальных границ, установленных в современной Южной Азии только в XX в., и серьезно пошатнуть этот концепт–конструкт. Субрахманьям, к слову, отвергает географический детерминизм и полемизирует относительно «автономной истории» с новозеландским историком Энтони Ридом, согласно которому эффектному обособлению Юго-Восточной Азии способствовала ее физическая география и отсутствие массовых вливаний из Центральной Азии (как те, что наводнили Индию и Китай), что обеспечило множество точек соприкосновения (в том числе, этнических, лингвистических и культурных) и – как следствие – надежность конструкции этого региона: «Придерживаясь гораздо более скептического утверждения, чем Рид, я бы предположил, что макрорегион никогда не является полностью готовым продуктом, но всегда находится в процессе становления... Если нации возникают как условные продукты политических и социальных переговоров, то и макрорегионы тоже» [Subrahmanyam, 2014, p. 182–183].

В давней работе, посвященной «связанности» и написанной до массированного обсуждения «идеи» и «идей», Субрахманьям в целом отвергает ареальный фокус (area studies), со временем приведший к выделению такой исследовательской единицы, как «регион» (region) и его виды: «Ареальные исследования могут очень быстро превратиться в парохиальные, и мы часто видим доведенную до абсурда настойчивость в отношении единства “Юго-Восточной Азии”, “Южной Азии” или что бы там ни случилось изучать... Оказав помощь в создании этих монстров Франкенштейна, мы возлагаем на себя обязательства хвалить их за красоту, вместо того чтобы, хотя и с неохотой, признавать их ограниченную функциональную полезность» [Subrahmanyam, 1997, p. 742]²².

Политолог Партха С. Гхош, скрупулезно исследующий функциональность концепта–конструкта с точки зрения его самого «ассиметричного» члена – «индийского бегемота» [Subrahmanyam, 2014, p. 178], сообщает об отсутствии «Южной Азии» в структуре Министерства иностранных дел Индии, хотя отдел, называемый SB & BC Division, занимается вопросами, имеющими отношение к СААРК, Инициативе стран Бенгальского залива по многоотраслевой технической и экономической кооперации (The Bay of Bengal Initiative for Multi-Sectoral Technical and Economic Cooperation, BIMSTEK/БИМСТЕК) и приграничной проблематике (Border Connectivity). Традиционно объединяемые внутри «Южной Азии» страны (включая в некоторых случаях и Мьянму), распределяются исключительно по территориальной смежности: Афганистан и Пакистан входят в PAI Division (вместе с Ираном)²³, Бангладеш вместе с Мьянмой – в BM Division, Бутан и Непал – в Northern Division, Мальдивы и Шри-Ланка в Indian Ocean Region [Ghosh, 2016, p. 117]. Напоминая о пяти элементах, конституирующих региональную целостность – общую историю и культуру, политическое сходство, взаимовыгодное экономическое сотрудничество, силовой баланс между государствами-членами и неконфликтующие стратегические позиции, Гхош не обнаруживает ни одного и заключает, что Индия, хотя и приютившая в своей столице Южно-Азиатский университет, учрежденный СААРК, «почти ничего не сделала для формирования регионального самосознания в Южной Азии» [Ghosh, 2016, p. 120]. СААРК же он видит исключительно как квалифицирующую организацию: «До 2007 г., пока Афганистан не вошел в СААРК, он не считался Южной Азией. Если следовать логике, то, как только страна покидает СААРК, она перестает быть Южной Азией» [Ghosh, 2021, p. 13].

Однако, будучи «неискоренимым южноазиатом» (confirmed South Asianist), т. е. испытывая нужду в этом квази-топониме для окантовки своего профессионального поля, в новом – обобщающем несколько лет поисков – труде Гхош предлагает отойти от геополитического нажима и искать «Южную Азию» в общественном и общем сознании (shared consciousness), обнаруживаемом им в виде «подводного течения». Автор посвящает новую книгу «Всем простым (common) людям Южной Азии», т. е. географического юга Азии, и побуждает их самостийно формировать региональное единение, при этом аннотация на обложке утверждает: «Только так Южная Азия сможет вернуть себе душу и заменить свой цинизм и отчаяние ожиданием и надеждой», что приведет к наполнению СААРК реальным содержанием [Ghosh, 2021].
Гхош далеко не единственный, кто на фоне неоспоримых фактов прибегает к обтекаемым понятиям, оказывая гуманитарную помощь пространству в «параличе сострадания», т.е. слепоглухонемому в отношении происходящих вокруг трагедий [Kumar, 2021]²⁴. Попытки «производить, создавать, менять и перекраивать» часто предпринимают те, кто профессионально заинтересован в существовании «Южной Азии» хотя бы в качестве объекта академического анализа, как, например, индиец Дев Натх Патхак и ланкиец Сасанка Перера, профессура из Южно-Азиатского университета. Вместе с коллегами они прошли путь от семинара «“Южная Азия”? Исследования изнутри и извне региона» до коллективной монографии «Другая Южная Азия!», призывая к «романтическому» и «утопическому» выходу за пределы «геополитического и картографического измерений» [Pathak, Perera, 2015, p. 220–222; Pathak, 2017]. Однако восклицательный знак в названии книги не знаменует обнаружения то ли потерянного концепта, то ли ломающегося конструкта, но лишь указывает «другие», своего рода периферийные, области поиска смыслов: массовую культуру, кинематограф, гастрономические предпочтения, моду, устные традиции и т. д. Патхак, в частности, упоминает читаемый им курс Sound and Sight in South Asia, фиксируя внимание на общих для макрорегиона акустических и визуальных маркерах, приглашая этим примером экспериментировать с разными методологическими «поворотами» (turns) современной гуманистики, использование которых привело бы к срыву националистического тормоза и выявило бы приметы общерегионального сознания²⁵.

В оформлении книги «Другая Южная Азия!» использованы геокартины ланкийца Пала Потхупитье, в действительности представляющие «другие» визуальные образы региона. Художник эстетически, с упором на конкретные локации, переработал «Правосторонне-перевернутую карту Югоазии²⁶ для поиска идентичностей за пределами национальных государств» (The Right-Side-Up Map of Southasia [sic!]) картографа Субхаса Раи. Эта карта как протест против сфокусированного на национальных государствах дискурса впервые была опубликована в 2005 г. (т. 18, № 3) в журнале Himāl Southasian, позиционирующем себя как общий – «югоазиатский» – журнал: «Как можно, воспользовавшись картой, выразить то, что мы хотим? Карта Югоазии покажется кому-то перевернутой, но только потому, что мы запрограммированы на представление о севере в верхней части страницы. Вращение, предпринятое журналом, представляет собой попытку переосмысления регионализма таким образом, чтобы сосредоточиться в большей степени на людях, чем на национальных государствах. Для этого нужно ни много ни мало как перевернуть наш ум “вверх ногами”» [The Right-Side-Up Map, 2016]. Трансрегиональный журнал, чья редакция длительное время находилась в Непале, а в 2018 г. перебралась в Шри-Ланку, не только «перевернул» карту, но путем слитного написания компонентов бездушной «Южной Азии» превратил ее в «Югоазию», до краев наполненную «югоазиатской эмпатией» [The Southasian Sensibility, 2012]. Редколлегия призывает оформить подписку на журнал размещенным на веб-странице мемом – «Думай по-региональному (Think regionally), оформи членство в “Югоазии”» [The Right-Side-Up Map, 2016]. Тем не менее большинство номеров дробит регион на все те же входящие в СААРК страны, откликаясь на трепещущие темы, и только изредка пытаясь найти связующие эти сегменты сюжеты (например, проблемы обучении детей афганских беженцев в Индии или выражение рода в «югоазиатских» языках и пр.).

Созданная в лабораторных условиях за пределами самой себя «Южная Азия» совершенно очевидно находятся на нынешнем этапе в остром кризисе самоидентификации и самоочищения, доходящих до разрушения. Однако в силу «функциональной полезности» для геополитиков и метафизических усилий внутренних симпатизантов, все еще нацеленных на обнаружение потенциала этой идеи-cum-концепта-cum-конструкта и/или его искусственного стимулирования, «путь к заключению» еще не пройден до конца.