СТАТЬИ

Монголия как одно из географических и смысловых средоточий Центральной Азии на несколько исследовательских поколений привлекла к себе пристальное внимание востоковедов разных стран. Особое отношение к «монгольским» экспедициям и научным публикациям придавало растущее в 1840-е – 1910-е гг. военно-политическое напряжение в стратегически важном регионе, где сошлись интересы европейских держав, Японии и Китая. Полевые исследования, общение ученых с вождями и религиозными лидерами, проходили на фоне этнополитической консолидации монгольских племен. Свое значение Монголия, монгольский язык и этнография приобрели в научном дискурсе финно-угроведения. На протяжении нескольких десятилетий, финские и венгерские учёные пытались подтвердить или опровергнуть языковую и этногенетическую близость финно-угорских народов к центральноазиатским культурам прошлого. М.А. Кастрен и А. Чома де Кёрёш проложили научные дороги на Восток, по которым затем прошли экспедиции И.Р. Аспелина, А.О. Хейкеля, К.Г. Маннергейма, Г.И. Рамстедта и И.Г. Гранё. Ведущую роль в организации экспедиционных работ на юге Сибири, на Алтае и в Монголии сыграло созданное в 1883 г. Финно-Угорское Общество и лично его многолетний председатель – профессор О. Доннер. Изучая памятники устного народного творчества, письменного и монументального наследия Монголии финно-угроведы прямо или косвенно касались вопросов этнической идентификации и самопрезентации финно-угорских народов. В этом случае научный диалог мог соединяться с обсуждением проблем внутренней политики, нациестроительства и международных отношений.

Скачать JATS

Опыты удревнения и героизации истории, присущие историографиям в период формирования национальных государств, стали актуальными для финнов и венгров, на рубеже XVIII–XIX вв. вступивших на путь нациестроительства. Основываясь на летописной традиции, восходящей ко временам «обретения родины» на Дунае и поездкам монаха Юлиана в Волжскую Болгарию и на Русь накануне монголо-татарского вторжения, венгерская аристократия приняла и транслировала идею происхождения венгров от великих кочевых культур Азии [Аннинский, 1940]. Этническая идентификация финнов, опираясь на прибалтийско-финский языковой ареал и набирающую популярность поэзию «Калевалы», тем не менее нуждалась в зримых свидетельствах «золотого века» [Kemiläinen, 1998]. Поиск прародины и родственных народов на Востоке стал для финских лингвистов, этнологов и археологов важным стимулом развития национальной гуманитаристики.
Духовным ориентиром участников экспедиций на Восток – уроженцев Великого княжества Финляндского, был М.А. Кастрен (1813–1852) – первый профессор финского языка и литературы Императорского Александровского университета в Гельсингфорсе [Богораз, 1927, с. 3–5]. Студентом он поставил своей жизненной целью выявление родственных финнам народов и поиск их общей прародины. Исследования в Лапландии, Карелии, ненецкой тундре и на полярном Урале отточили мастерство полевой работы, подведя Кастрена к научной кульминации – Сибирской экспедиции (1845–1849). Подготовка и финансирование поездки осуществлялись под эгидой Санкт-Петербургской Академии наук, при непосредственном участии академиков А.М. Шёгрена и П.И. Кёппена [Шёгрен, 1845, с. 101–102]. Лингвистический и фольклорно-этнографический материал, зафиксированный в Среднем Поволжье, на Урале и на Оби, указывал ему путь на юг Сибири. Искомое «начальное место» финнов, по мнению Кастрена, могло находиться на Алтае¹. В окрестностях Минусинска он провел археологические раскопки, открыв, что местная горная долина чрезвычайно богата на вещественные памятники прошлого [Castrén, 1862, s. 295]. Далее Кастрен смог дважды кратко поработать среди монголов, заходя на их земли со стороны Урянхая и Кяхты [Janhunen, 2012, p. 44]. Но обострившаяся чахотка не позволила ему реализовать планируемую программу монгольских исследований.

Иным путем на Восток пришел А. Чома (1784–1842), солдатский сын из трансильванского местечка Кёрёш. В 1819 г. он – выпускник Гёттингенского университета – отправился в путь через Египет, Сирию, Ирак, Иран, Бухару, Афганистан и Индию, чтобы на годы остаться в монастыре Фуктал в Ладакхе, изучая тибетский язык, санскрит и буддистскую философию [Le Calloc`h, 2001]. Ощущавший недостаток в средствах, путешественник был поддержан британской администрацией, рассчитывавшей использовать его стремление к познанию восточной мудрости в практических целях<sup>2</sup>. Живя в Калькутте, А. Чома стал известным санскритологом. При этом он помнил о главной цели – выяснить и научно обосновать происхождение венгерского народа. Занимаясь восточными языками, Чома обнаружил значимые совпадения в монгольской и венгерской лексике. Так в начале 1840-х гг. у него появился план путешествия через Гималаи и Тибет в Монголию [Le Calloc`h, 1984, p. 35–36], но в Бутане он заболел малярией, оставив экспедицию неосуществленной.

Попытки решения финно-угорских исследовательских задач к середине XIX в. обозначили области, в которых они соединялись с алтайской научной проблематикой. Романтизированные современниками фигуры М.А. Кастрена, А. Чома и А. Регули, открывшего венгерскому академическому сообществу и нобилитету родственные обско-угорские культуры, призвали в дорогу новые поколения филологов, этнографов и археологов [Загребин, 2006, с. 226–280]. Однако многим было ясно, что для успеха поисков на смену ученым-одиночкам должна была прийти профильная структура, готовящая экспедиции, хранящая архивы и популяризирующая результаты. Прогресс был достигнут в Великом княжестве Финляндском, где часть интеллектуалов хотела увидеть на Востоке источник пробуждающейся «финскости», а имперские власти, расширяя базу лояльности в приграничном крае, были готовы обеспечить разрешительную и финансовую поддержку научным инициативам [Mikkola, 1936, s. 107–108]. В итоге в 1883 г. было основано Финно-Угорское Общество, взявшее на себя ответственность за проведение масштабных восточных исследований.
Лекции М.А. Кастрена о восточной прародине финнов и угров получили общественный резонанс во многом благодаря творчеству З. Топелиуса (1818–1898), чьи написанные по-шведски книги укрепляли финскую идентичность, соединяя в нацию разные слои финляндцев [Лескинен, 2010, с. 295–297]. В практическом же смысле исследования на стыке южной Сибири, Монголии и северо-западного Китая связаны с именем профессора И.Р. Аспелина (1842–1915) [Härö, 1984, s. 41–42]. Свое научное и гражданское предназначение он видел в том, чтобы материальными свидетельствами прошлого подтвердить гипотезу об алтайских истоках культуры финно-угорских народов.
Готовясь к поездке на Алтай, И.Р. Аспелин провел несколько полевых сезонов, работая с коллегами в Твери, Ярославле, Вятке, Перми и сибирских городах [Aspelin, 1875]. Прибывающие источники позволили ему издать свод археологических материалов под общим названием «Древности северных финно-угров» [Aspelin, 1877–1884]. В 1885 г. став во главе Финляндской археологической комиссии и получив дополнительные ресурсы, он писал: «Финнам надо изучать культуру, связанную с надписями на памятниках и с “каменными бабами” в Сибири, потому что они представляют культуру финно-угорских народов до их разделения» [Salminen, 2003, s. 56]. В 1887 г. И.Р. Аспелин и Я. Аппельгрен провели раскопки в минусинской котловине [Tallgren, 1937, s. 90–91]. В 1888 г. Аспелин и художник Х. Вуори дважды пересекли Западные Саяны, проделав обратный путь до Минусинска на плоту по Енисею, зафиксировав наскальные надписи и рисунки, вошедшие в подготовленный в короткие сроки атлас [Aspelin, 1889; 1890]. В 1889 г. к работам присоединился А.О. Хейкель, защитивший диссертацию по финно-угорской этнографии, но сохранивший интерес к археологии [Загребин, 2019, с. 35]. По его мнению, следовало расширить зону поиска, включив в неё Урянхай и населенные бурятами прибайкальские области [Museomiehen, 1989, s. 29–39]. Однако, открытия Н.М. Ядринцева в Монголии, указали финнам новую цель³. На р. Орхон...

Экспедиция, отправлявшаяся в 1890 г. из Гельсингфорса в Монголию, должна была стать значимой не только в деле изучения петроглифов, но и в развитии этнографии. А.О. Хейкель специально советовался по этому поводу с земляком – одним из лидеров британской социальной антропологии Э. Вестермарком [Лехтинен, 2005, с. 185–186]. Но обилие рисунков и текстов на развалинах Каракорума (Карабалгасуна) превзошло ожидания, поглотив большую часть отпущенного времени [Heikel, 1892; 1894]. Находки на месте древней монгольской столицы буквально захватили умы востоковедов.
В 1892 г. председатель Финно-Угорского Общества О. Доннер посвятил теме «наследия Орхона» выступление на IX-ом Международном Конгрессе ориенталистов в Лондоне⁴. Примерно тогда же датский лингвист В. Томсен смог дешифровать орхонское руническое письмо [Inskription, 1894–1896]. Российский академик В.В. Радлов перевел несколько рунических текстов из собственных и «финских собраний» [Атлас, 1892; Radloff, 1895]. Значением и содержанием древних текстов юга Сибири и Монголии занимался венгерский путешественник-ориенталист А. Вамбери [Vámbéry, 1898]. Впрочем, довольно скоро стало ясно, что невозможно прямо связывать енисейские и орхонские памятники с решением проблемы поиска прародины финнов и венгров.

Необходимость в дальнейших подтверждениях гипотезы алтайского происхождения языков и культур родственных народов была очевидна и правлению Финно-Угорского Общества. Наряду с данными археологии и этнографическими наблюдениями в приоритетном порядке рассматривались восточные памятники письменности. Своеобразная «охота» за манускриптами стала частью исследовательских инициатив, реализуемых в ходе экспедиций. Организация дорогостоящих научных поездок на Восток осложнялась для уроженцев Великого княжества Финляндского усилившимися на рубеже XIX–XX вв. разногласиями между имперской администрацией и властями автономии в вопросах разграничения полномочий [Полвинен, 1997]. В Центральной Азии, где сходились интересы России, Китая, ряда европейских держав и Японии, финляндцы оказывались в двойственном положении. С одной стороны, они являлись поданными российского императора, а с другой – не пользовались полным доверием имперской бюрократии. Что касается пребывания финнов в Монголии, её китайские наместники, опасаясь любого внимания к вверенной территории со стороны европейцев, видели в них лиц, распространяющих русское влияние⁵. Порой это было справедливо, когда в полевых исследованиях соединялись потенциалы науки и внешней политики.

В марте 1906 г. в Главное управление Генерального штаба Российской империи был приглашен полковник К.Г. Маннергейм (1869–1951). Итогом встречи стало его прошение о выходе в отставку. Мало кто знал, что прошение сопровождала записка военного министра с просьбой императору о восстановлении офицера на службе по выполнению им особого задания⁶. Маннергейму предстояло пройти курсы топографии и фотографирования, проследовать за инструкциями в Ташкент, сформировать в Оше небольшой отряд и выйти на соединение с французской экспедицией, идущей в Синьцзян⁷. Подготовка к поездке проходила в фондах Кунсткамеры и в этнографическом отделе Русского музея, подбором справочной литературы занимались сотрудники Публичной библиотеки, библиотек Генерального штаба и Русского Географического Общества. Свои наставления земляку дал профессор О. Доннер, писавший, что Маннергейму следует взять во внимание поиск письменных источников на восточных языках, а также их копирование [Halén, 1999, p. 109]. Маннергейм советовался со знатоком Центральной Азии П.К. Козловым, которому вскоре предстояло отправиться в Монголию.

Отделившись от французов в китайском Туркестане, К.Г. Маннергейм продолжал четко следовать предписаниям – фиксировал живую этнографию и «охотился» за манускриптами⁸. Он сформировал коллекцию, состоящую из буддистских сутр, уйгурских, тибетских, согдийских текстов, о чем сообщал научному куратору в Гельсингфорс⁹. Самостоятельным его решением была поездка к этнографической группе шира- или жёлтых югуров (уйгуров), часть которых говорила на одном из диалектов монгольского языка, что вызывало серьезный интерес лингвистов [Mannerheim, 1911]. Стараниями Маннергейма Национальный музей Финляндии и Финно-Угорское Общество приобрели ценные собрания артефактов, включая редкие монеты и предметы быта [Самойлов, 2017, с. 11–12]. По возвращении он сдал часть приобретенных предметов государственному археологу А.О. Хейкелю, а фотоколлекцию вместе с архивными материалами передал в Финно-Угорское Общество. «Монгольские наблюдения» были лишь эпизодом экспедиции, но, очевидно, Маннергейму и двум его казакам стоило почти полтора года идти по горным тропам и ледникам, чтобы выйти к юго-западной кромке Монголии.

Вместе с обсуждением научной программы экспедиции Маннергейма О. Доннер предложил правлению Финно-Угорского Общества углубленный план изучения Монголии [Ramstedt, 1938]. В 1898 г., когда стало ясно, что только расшифровкой орхонских текстов решить проблему этногенеза финно-угров нереально, было предложено направить к монгольским народам несколько молодых ученых для проведения полевых исследований. Одним из них был ученик профессора Э.Н. Сётяля, побывавший в поездке к горным мари, Г.И. Рамстедт (1973–1950), которому предлагалось следующие три года провести в Забайкалье и Внешней Монголии [Poppe, 1951, p. 315–316]. Освоившись в кочевой среде и алтайском языкознании, он стал не только специалистом по халха-монгольской филологии, но и успешно работал с калмыками, ойратами и торгутами, собирая языковой материал на степных пространствах от низовьев Волги и Ставрополья до Синьцзяна.
Заслужив уважение местных жителей, вплоть до убеждения, что в прошлой жизни он был монголом, финский лингвист посетил ряд сакральных мест, запрещенных для показа иностранцам, а в Урге ему выдали паспорт с указанием такого рода деятельности, как «…дело поиска знаний» [Урангуа, 2017, с. 331]. Преодолевая значительные расстояния, Г.И. Рамстедт в 1903 г. достиг российско-афганской границы, где записал фольклорные материалы носителей могольского языка [Ramstedt, 1906]. Активно публикуясь, он снискал признание ведущих исследователей культур Центральной Азии – В.В. Радлова, Г.Н. Потанина, В. Томсена, А. Доржиева, Ц. Жамсарано [Рамстедт, 1909; Ramstedt, 1912]. Много лет его связывали товарищеские отношения с одним из основателей российского монголоведения А.Д. Рудневым [Janhunen, 2004]. Вторая поездка Рамстедта в Монголию была более короткой. В мае – декабре 1909 г. он с археологом С. Пялси искал и изучал тексты на степных памятниках, пользуясь расположением монгольского князя Ханддорж вана [Halén, 1983]. В экспедиции Рамстедт познакомился с уроженцем Внутренней Монголии Хайсан гуном, активно призывавшим к созданию объединенного монгольского государства.
Три года спустя они встретились в Санкт-Петербурге, куда Ханддорж ван, Хайсан гун и да-лама Цэрэнчимэд прибыли с тайной миссией, в надежде заручиться поддержкой России в борьбе за выход Монголии из-под власти династии Цин¹⁰. Выступая в качестве переводчика и эксперта, Рамстедт пережил несколько напряженных летних дней, чтобы в декабре 1911 г. узнать из газет о том, что собравшиеся в Урге северомонгольские князья объявили об отделении от Китая [Aalto, 1973]. Весной 1912 г. он с магистром А. Сотавалта вновь отправился в Монголию. Рамстедт был вовлечен в сложные переговоры молодой монгольской администрации с российским консулом, южномонгольскими князьями и Палт ваном – торгутским правителем монгольского Алтая. Оказавшись в центре военно-политических событий, он, тем не менее, изучал древнеуйгурские памятники и написал ряд работ о монголо-тюркских языковых контактах [Рамстедт, 1912; Ramstedt, 1913]. Тем летом Рамстедт завершил полевые выезды в Монголию. Но ещё не раз он обратится к своим собраниям, будучи профессором алтайского языкознания Хельсинкского университета¹¹. Наверняка он был благодарен полученному дипломатическому опыту, который пригодится в 1919–1929 гг. на должности chargé d’affaires т. е. поверенного в делах, Финляндии в Японии и странах Юго-Восточной Азии.

Соединив общественный запрос с наукой и государственной службой, финляндцы опирались, в том числе на идею «научных завоеваний», в которых каждый последующий шаг должен был приближать к главной цели, касалось это решения проблемы прародины или реконструкции праязыка¹². Это поступательное движение не отменяло критики предшественников, как это было, например с трудами И.Р. Аспелина о памятниках юга Сибири и Алтая [Heikel, 1912; Appelgren-Kivalo, 1931]. По-прежнему при поддержке Финно-Угорского Общества продолжались экспедиционные поиски новых объектов и делались попытки анализа найденного¹³. В этом отношении в Монголии наиболее преуспели С. Пялси (1882–1965) и И.Г. Гранё (1882–1956).

В 1905–1906, 1907 и 1909 гг. И.Г. Гранё исследовал северо-западную часть Монголии и пограничные области Алтая, отметив здесь концентрацию археологических объектов разной степени сохранности [Granö, 1909; Granö, 1912]. Объединяя их в один культурный ареал, он предложил классификацию памятников плато Укок, речных долин Цаган-гол и Кобдо, окрестностей гг. Ховд и Улиастай [Шелепова, 2012, с. 219–220]. Гранё копировал тексты и рисунки с каменных сооружений и изваяний, по-своему толкуя их образы [Aalto, 1991]. Самой продуктивной была его поездка в 1909 г. в Монгольский Алтай, когда, наряду с учетом археологических объектов, он пытался вписать историко-культурное наследие края в рассматриваемый взглядом географа ландшафт [Granö, 1910; Борисенко, 2013, с. 29–31]. Возможно, об этом тоже говорили Г.И. Рамстедт, С. Пялси и И.Г. Гранё, запечатленные на фотографии у походной палатки посреди монгольской степи.
В середине 1930-х гг. Г.И. Рамстедт и С. Пялси вновь вернулись к монгольским материалам, на лекциях и радиопередачах вспоминая о стране, где памятники истории соседствовали с ежедневными заботами кочевников и политическими грёзами вождей [Pälsi, 1911; Ramstedt, 1978; Seitsonen, 2017; Memoria saecularis, 1982]. Говоря о прошлом, в том числе личном, они обращались к новым исследовательским поколениям, подтверждая мысль о пользе научной недосказанности, рождающей историографическую легенду.